— Вы не хотите ответить?
— Ну, почем я знаю! Может быть, он боялся ареста. Что?
— Почему вы думаете, что он боялся ареста?
— А почем я знаю! Он мне не говорил.
Понимая, что зять «сгорел», Брелихман выкручивался:
— Что вы от меня хотите? Я старик. Я старый, глупый человек. У меня очень плохая память. Бродкин занимался коммерческими делами, доставал себе ценности и вещи. И ясно: боялся хранить у себя. Я же лично ни в чем не участвовал.
— Но откуда вы знаете то, что сейчас сказали?
— Ни! — И Брелихман закрывался рукой. — Никаких фактов я не знаю.
— Знаете! — твердил следователь. И поистине, для такого утверждения не требовалось большой проницательности.
Старый Брелихман долбил, как попугай:
— Нет, нет и нет. И нет! Совсем-таки ничего не знаю.
— То-есть как? По-вашему, все так и должно быть, все естественно? Капитал в миллион? Гражданин Брелихман, неприятно смотреть, как притворяется разумный человек, — упрекал следователь. — Считайте сами… — И следователь называл цифры.
Сознавая слабость своей позиции и нелепость чрезмерного отрицания, Брелихман маневрировал:
— Слушайте, что вы от меня лично хотите? Вещи Бродкина говорят сами за себя. Как честный человек, скажу вам, что трудовым путем, копаясь в часовых колесах, таких ценностей, как у Володи Бродкина, не наберешь… А что он такой богатый, а чтобы он мне говорил, чтоб я знал — так этого нет!
Категорически отрицая предъявленное ему обвинение в скупке краденого золотого песка, в спекуляции золотом и драгоценностями, Бродкин запирался упорно. Он последовательно, разумно, обдуманно возражал на вопросы следствия и опровергал предъявляемые улики.
После очной ставки с Трузенгельдом у Бродкина вспыхнула ярая ненависть к сообщнику, которого он счел единственным виновником настигающего его возмездия. Но Бродкин был вынужден начать разговаривать:
— Трузенгельд мог бы и сам ездить в Москву, сбывать там металл. Ему было почему-то неудобно, — показывал Бродкин. — А ведь Рика Моисеевна Мейлинсон приходится ему родственницей!
Стремясь топить Трузенгельда, Бродкин старался убедить следствие, что Трузенгельд имел в своем распоряжении больше золота, чем у него забирал Бродкин, что Трузенгельд был основным распорядителем в «золотых» делах, а он, Бродкин, служил лишь незначительным посредником, да и то от случая к случаю.
— Почему вы знаете, что у Трузенгельда было больше золота?
— Точно знаю. Последний раз он предлагал мне шесть килограммов, а я взял четыре, только четыре! Спросите его, кому он продал те два? Да и раньше я брал у него меньше, чем он мне всучивал!
По той охоте и по той форме, с которыми Бродкин выдал свою преступную связь с Рикой Мейлинсон, особенно чувствовалось его желание мстить Трузенгельду и его родственникам.
На очной ставке Трузенгельд и Бродкин обменивались руганью и угрозами:
— Ты меня утопил, негодяй, и я тебе доделаю! — кричал Бродкин.
«Доделывать» Трузенгельда было, в сущности, нечего. Этот ловкий, хитрый и энергичный «деятель» отлично знал, что его ожидает приговор к максимально возможному по закону наказанию, то-есть к заключению сроком на двадцать пять лет.
Хороший, умелый механик, хороший слесарь, да еще на короткой ноге, Трузенгельд сказал себе, что не так страшен чорт, как его малюют.
— Все эти окуневы, зимороевы, трузенгельды, густиновы — люди в своем роде бронированные, — говорил Нестерову полковник Турканов. — Дело в том, что они никого не любят, ни к чему и ни к кому не привязаны. Жена для них житейская, бытовая необходимость, нечто вроде удобства в квартире. Конечно, приятно, чтобы это удобство имело наиболее красивую, что ли, форму. Он жену приласкает, как кота, который к вам ласкается. Дети для них — некая физиологическая случайность. Их сердце всегда свободно — за его отсутствием. Что бы с ними ни происходило, они смело смотрят людям в глаза по неимению стыда.
Нестеров соглашался. Он вспоминал о неуязвимом Кащее Бессмертном, жестоком герое русских сказок. А ведь Кащей поручил любимой женщине хранить свое сердце! Глубокий смысл вложен в сказку: жило, значит, и в Кащее чувство, коль было сердце, доверенное женщине! Многие из тех людей, кто прошел перед Нестеровым, оказались куда страшнее сказочного Кащея. Такие носят при себе все свое. Для них лишение заключено только в потере тех или иных самоличных наслаждений. Законченный эгоист, как Окунев, боится лишь угрозы для своей жизни.
Требовалось социальное обобщение. Казалось, что у многих из подследственных по «золотому делу» разорваны все общественные связи. Нестеров спросил:
— Опасны ли они для любого общества? Для любой общественной формации?
— Внешне как будто и так, — отвечал Турканов. — Во всяком случае многие из них очевиднейшие, бесспорнейшие уголовники. Но, возможно, что для некоторых из этих ваших «деятелей», живи они в капиталистических условиях, этакие «действия» были бы, по существу, попыткой подняться в ряды правящего класса. Через «черную дверь». Сколько фундаментов крупнейших состояний закладывалось внезапным обогащением — плодом вульгарнейшей и никак непозволительной уголовщины. Примеры были, но люди эти уже забыты. А вот знаменитый банкирский дом Ротшильдов. В поговорку вошло: богат, как Ротшильд. Династия. Современные Фуггеры. Вернее, Фуггеры прошлого столетия и начала этого. Один из Ротшильдов начал маркитантом в эпоху наполеоновских войн: ездил за войсками на повозочке в одну лошадь, продавал солдатам вино, водку, табачок, закуску. А у солдат скупал плоды мародерства на полях сражений и в захваченных городах. Занятие выгодное. У солдата один ранец, много не засунешь; коль сразу не превратишь в монетку, бросай. Конечно, легко лишиться шкуры. Но это уж издержки производства: «Волков бояться — в лес не ходить». Зато прибыли на таких оборотах исчисляются многими тысячами процентов. Соблазнительно! Юридически мародерство — деяние уголовно-наказуемое. Начинающий Ротшильд был попросту скупщиком краденого.
Нюх у него был. И к дням битвы под Ватерлоо этот уголовник-маркитант таскался по тылам английской армии. В первой половине дня Наполеон потеснил войска коалиции. Кто-то уже драл с поля сражения, обозники мчались в Брюссель верхом на конях с обрубленными постромками. И когда к вечеру Веллингтон с Блюхером добивали Наполеона, в тылах победителей бушевала паника. Масса людей, сопровождавших английскую армию, бросая все, устремилась в порты, к кораблям: бежали от воображаемых французов. А бойкий скупщик краденого «поставил на Веллингтона». Он вертелся среди беглецов, за грош хватал кареты, чемоданы, припасы. Словом, все, чего не утащишь на спине или не увезешь в седле. За бешеные деньги продавал лошадей. Паника перекинулась в Лондон. Связь была медленная. На материке коалиция осознавала полноту победы над Наполеоном, а на лондонской бирже произошел крах: разорялись те, кто поставил против Наполеона. Ротшильд же был уже не прохвост-мародер, а господин Ротшильд.
Смекнув, что происшедшего не поправишь, а жить можно везде, Михаил Трузенгельд перестал чего-либо стесняться и был не прочь безнаказанно поиздеваться над следствием.
Однажды его спросили:
— Куда вы девали эти золотые монеты?
Не смущаясь присутствием прокурора и заместителя начальника следственного отдела Главного управления милиции, Трузенгельд ответил:
— За эти монеты ваши девушки оказывали мне благосклонность.
Этика вынуждает придать гнусности, действительно сказанной Трузенгельдом, допустимую в печати редакцию.
…Преступнику, особенно преступнику известного склада, подобные выпады подсказывает ярая злоба.
Ядовитая месть обществу; мишенью служит, во-первых, каждый работник милиции. Преступники естественно и порой даже талантливо ведут свою агитацию. Именно талантливо; ненависть — энергичный советник, а злоба способна вызывать вдохновение.
Так называемый обыватель, то-есть человек, склонный пассивно жить в своем маленьком мирке и не утруждать себя критическими размышлениями о большом мире, был бы поражен, узнав, что он, беззаботно повторяя что-то, компрометирующее нашу милицию, служит покорным рупором уголовника.