Даже если бы в роли просителей выступали и не такие прекрасные дамы, этого заявления было бы вполне достаточно: патриотические чувства, радение за честь страны перевесили бюрократический консерватизм. Подчинившись порыву этих высоких чувств, посол приступил к исполнению своего долга.
— Я приду к вам на помощь! Я приду!
Сердце арестованного гордо и учащенно билось: он слышал эти добрые слова и видел ту, которая их произнесла. Это возместило ему все те оскорбления, которые он перенес. Слова эти продолжали звучать сладкой музыкой в его ушах, когда он вынужден был войти во двор, окруженный мрачными стенами. В довершение к этому открылась дверь в помещение, напоминающее тюремную камеру, чтобы принять его вовнутрь.
Его затолкнули туда как неповоротливого быка в загон для скота, — один из тюремщиков дал ему пинка, как только он переступил порог. У него не было никаких шансов ответить обидчику. Дверь с шумом и проклятиями закрылась, после чего раздался характерный треск щеколды, заперевшей ее снаружи.
Внутри камеры было темно; Майнард на мгновение остался стоять на том месте, куда его толкнули. Однако он не был спокойным и равнодушным. Сердце его было полно негодования, его губы предали анафеме эту и все прочие формы деспотизма.
Более чем когда-либо он всем сердцем переживал за судьбу республики, поскольку знал, что солдаты, его арестовавшие, не являлись ее гражданами. Первый раз в своей жизни он ощутил собственное бессилие против режима подавления; и теперь он лучше чем когда-либо осознавал подлинную ненависть Розенвельда к священникам, принцам и королям!
— Вот и пришел здесь конец республике! — пробормотал он про себя после того, как предал анафеме ее врагов.
— Это действительно так, месье, — послышался голос из глубины камеры. — Это действительно конец. Сегодня, в этот день.
Майнард вздрогнул. Он был уверен, что он здесь один.
— Вы говорите по-французски? — продолжил голос. — Вы англичанин?
— На первый ваш вопрос отвечу — да! На второй — нет! Я ирландец!
— Ирландец? Какая злая судьба забросила вас сюда? Простите, месье! Я спрашиваю вас как товарищ по несчастью, как заключенный заключенного.
Майнард искренне, без утайки рассказал свою историю.
— Ах, мой друг, — сказал француз, выслушав его. — Ваше дело пустяковое, вам нечего опасаться. Что же касается меня, все обстоит совсем по-иному.
Произнеся это, он тяжело вздохнул.
— Что вы хотите этим сказать? — машинально спросил Майнард. — Вы ведь не совершили преступления, я думаю?
— Совершил! Самое большое преступление — это патриотизм! Я был честен перед моей родиной, я желал ей свободы. Я один из скомпрометированных. Меня зовут Л.
— Л.! — вскричал ирландец, узнав имя, широко известное среди борцов за свободу. — Неужели это возможно? Это вы? Меня зовут Майнард.
— Мой бог! — воскликнул его французский товарищ по заключению. — Я много слышал о вас. Я вас знаю, сэр!
В темноте эти двое заключили друг друга в объятия, прошептав дорогие их сердцам слова: «Да здравствует республика!»
— Свобода и демократия! — добавил Л.
Майнард ничего не ответил на это.
— Что вы имели в виду, когда говорили об опасности, которая вам угрожает? — спросил он. — Насколько это серьезно?
— Слышите эти звуки?
Оба замолкли и стояли, прислушиваясь.
— Да. Слышны какие-то звуки, а также выстрелы. Это стрельба из мушкетов. Я слышу отдаленный гул орудий. Можно предположить, что там настоящая бойня.
— Так оно и есть! — серьезно отвечал республиканец. — Эта бойня, которая уничтожает нашу свободу. Вы слышите похоронный звон по ней, а также по мне, я в этом не сомневаюсь.
Встревоженный серьезностью слов своего товарища по заключению, Майнард собрался было обратиться к нему за разъяснениями, как вдруг дверь распахнулась, и на пороге показались несколько человек. Это были офицеры в разнообразной униформе — в основном зуавы и африканские стрелки.
— Он здесь! — крикнул тот, в котором Майнард узнал Вирокка.
— Так приведите его! — скомандовал один из стоящих на пороге, с погонами полковника. — Мы займемся его делом без промедления!
Майнард предположил, что речь шла о нем самом. Но он ошибся. Имелся в виду более заметный, чем он, — и более опасный для империи патриот. Это был Л.
На открытом внутреннем дворе стоял большой барабан, и вокруг него — с полдюжины стульев. На верхней части барабана — чернильница, ручки и бумага. Все это были атрибуты трибунала.