– Мойтесь, чумазые трудящиеся! – пригласила она затем. – Вам бы и есть-то давать не надо: по вас вижу – поломали вы машину... Все тяжеловесы они возят и носятся как бешеные, аж рельсы воют. Возили бы потише, полегче, и паровозы бы у вас здоровые были, как упитанные толстые дети! А то ишь – большой клапан придумали!
Петр Савельич и Кондрат оставили речь женщины без ответа. Им нечего было отвечать человеку, чуждому механике. Они помылись и сели за стол, угрюмые и безмолвные. Кондрат ел робко и мало, чувствуя себя в гостях. Петр же Савельич, наоборот, кушал достаточно хорошо и обильно.
– Ешь больше! – говорил он Кондрату. – От пищи горе скорее пройдет, в пище есть своя добрая душа, и когда съешь ее, она в нас очутится...
– Я ем, Петр Савельич, – произнес Кондрат.
– Ешь, – приглашал механик. – Потом спать ляжешь... Анна Гавриловна, постели сыну постель!
Анна Гавриловна вначале обомлела и не могла даже ничего высказать разумного, но потом опомнилась.
– Который сын? – спросила она.
– Кондрат, – указал Петр Савельич. – Мы бездетные, а он без отца, без матери живет. Вот мы и квиты будем, он наш будет, а мы его – и все!.. Стели ему постель на диване и помалкивай!
Анна Гавриловна стала стелить постель Кондрату, но она не помалкивала, а шептала слова про себя: «Паровоз сломал, теперь малого в сыновья привел, ему только и дела, старому, что заботу мне выдумывать!»
Петр Савельич расслышал эти размышления жены, но смолчал.
– А паровоз наш где? – спросила Анна Гавриловна.
Старый механик покряхтел в тягостном чувстве.
– Машина в ремонт пошла! – ответил машинист. – Болящий палец ей вывернули, в топке связи потекли, и песку в песочнице не оказалось... Весь состав стал врастяжку на подъеме, его начали рвать вперед эти двое, Кондрат и его механик, и у них вышло происшествие, а тяги не получилось...
– Вот тебе раз! – воскликнула Анна Гавриловна. – Вот так сын Кондрат!
– Как же ты пальца-то не услыхал! – угрожающе сказал Кондрату Петр Савельич. – Ведь он стонал и кричал перед тем, как ему провернуться в гнезде!
– Форсировка большая была, – ответил Кондрат. – Гулко было, ничего не слыхать...
– Ах так! – произнес Петр Савельич. – Ну ладно, будешь сыном, я тебя научу. А так вы нам все машины покалечите!
Анна Гавриловна поняла своего мужа. Она отвернула одеяло, положенное на диване для Кондрата, я подстелила туда пододеяльник, а подушку сбила в руках для мягкости: пусть Кондрат спит удобно и нежно, если надо его считать сыном, а сердце затем само привыкнет его любить.
Когда Кондрат улегся и засопел в глубоком сне, Петр Савельич и Анна Гавриловна долго стояли над спящим Кондратом, рассматривая его юное, утомленное и доверчивое лицо, открытый рот и закрытые, запавшие глаза.
– Ты паровоз любишь, – произнес старый машинист, – и меня иногда вдобавок, надо и его любить.
Старая жена машиниста молчала.
– Когда я увидел, что машина у них совсем изуродовалась и заболела, – говорил и советовался с женой Петр Савельич, – я поругал машиниста, а Кондрату хотел уши нарвать, но потом передумал: пусть, думаю, живет, я его усыновлю и воспитаю, чтоб из него большой механик вышел...
Затем, вспомнив кое-что, старый машинист добавил:
– Ну вот что, поговорили – хватит. Ты поставь сейчас тесто, а завтра утром оладьев для Кондрата испечешь. Его надо хорошо питать!
– А я хотела бы блинцов напечь, Петр Савельич, – возразила жена.
Тут уж механик не стал спорить со своей женой.
1940