«Ну, ищи…» — откликнулся сердитый, находившийся как воробушек призрак.
Лампа зашипела, свет её задрожал, пошёл плясать по потолку, выводя узоры из тьмы и света. Масло кончилось… Григорий осторожно задул коптящий огонёк. Вышел, встал на крыльце, прислушиваясь к ночным шорохам. А хорошо тут, особенно после душной избы и запаха сгоревшего масла из лампы. Прохладно, сыро, но свежо и хорошо. Шелест листвы, с реки — плеск и тихий, неразборчивый гомон. Крик ночной птицы — протяжный, мерный и неприятный звук, до боли в зубах — напомнивший Григорию скрежет полевого, осадного механизма. Лунный шар на церкви то гаснул, то вспыхивал, бросая на улицу жёлтый, неяркий свет. За соседним забором забрехала устало собака, сторожа у рогожи утомились кричать, тянули матерную частушку ленивыми и сонными голосами…
Григорий сошёл с крыльца — тихо, доски не скрипнули. Оглянулся, нашёл взглядом церковную луковицу и кресты. Перекрестился, помолился святому Трифону — покровитель охотников и рыболовов, он конечно, тут не совсем к случаю, но, может, подскажет чего? Над крестом мигнула ярко звезда, должно быть, Святой Трифон посоветовал Гришке кончать дурить и искать, раз уж легавой собакой на охоте заделался. Издевался, явно — во-первых, ночь, во-вторых — все следы Григорий уже давно затоптал, пока вокруг да внутри дома шатался. «Медведь мокшанский, болотный, шатун, лапы твои с перепонками», — хорошо на него призрак Катьки ругалась, прочувственно, надо бы запомнить, — подумал Григорий. Выбил пепел из трубки, неспешно прочистил, набил свежим табачком и снова закурил. Обошёл дом, грея руки о трубочку. Сунулся за забор, спустился к реке по утоптанной тропке.
Кусты шелестели бездумно, за их ветвями плескалась чёрные и блестящие воды реки. Высокие стрельчатые башни и персидские луковицы куполов — здание университета прямо на той стороне. Над шпилями трещали молнии, из-за его по тёмной воде вместе с жёлтыми листьями плыли и пятнышки-отблески неверного, лазоревого света. Григорий повернулся, неслышно пошёл назад к дому. Холод плыл от воды, предзимний, промозглый холод. От затона вверх по течению — вспышка, жёлтый луч лампы заиграл по воде. Долетел протяжный клич:
— Хто идёт?!
Григорий обернулся, увидел багровую точку над водами. Ветер принёс кислый и острый запах зажжённого фитиля. Слобода плотогонов и речников, свои лодки они охраняли серьёзно, как пашенные крестьяне — коней. Григорий повернулся, неслышно скользнул обратно наверх. В темноте пайцза не спасёт, в реке её только сому аль белуге показывать, а они читать не умеют.
Обратно, по косогору, наверх, к дому Катерины, вот он стоит впереди, глыбой на фоне тёмного, низкого неба. Облака плыли низко, почти касаясь деревянных коней на крышах. Тяжёлые осенние облака, свет луны вязнул, тая в их брюхе. Эхом, тенью от тени — вокруг дома крутился дымный, неверный свет. Призрак — снова — он кружил вокруг дома, проходя сквозь торцы брёвен и низко висящие ветви кустов. Переливчатым звоном долетел голос, прерывистый, тихий, как плач.
— Эх, что-то ты темнишь, Катя-Катерина… — прошептал сам себе под нос Григорий.
Осторожно, по-кошачьи пригнулся, шагнул вперёд. Затаился: призрак кружил, то появляюсь, то исчезая, Григорий наблюдал за ним из кустов. Прикинул — центр круга где-то внутри, проскользнул по крыльцу незаметно. Стылым холодом ударило в щеку, сквозняки струились, несли пыль из тёплой избы.
«Вроде не было ничего такого», — подумал Григорий, пригнулся.
Призрак, причитая, проплыл мимо, не заметив человека. Скользнул внутрь — пятно света заструилось у туманных ног. Неверного, лунного, луч света дрожал и переливался, искры плясали вдоль тонкой нити. Пыль, изморось… снежинки под сапогом?
— Откуда? Зимы ещё нет? — растеряно прошептал Григорий.
Замер, поклонившись иконам в красном углу. На полу, в луче света — не замеченный им раньше предмет. Железная щеколда, задвижка, закрывающая лаз ниже, в подклет. Она блестела и переливалась льдистая в серебряном лунном луче. Изморозь лежала именно на ней. Холодная искрящаяся при луне корка.
— Что за бесовщина?
Призрак Катерины, мерцая, прошёл сквозь стену, обернулся, заговорил качаясь — очень быстро, на непонятном Григорию языке. Обращаясь куда-то туда, к подклету, холодные сквозняки налетели на неё, рванули, разматывая полупрозрачную, мерцающую лунным светом фигуру. Голос звенел умоляюще, тонко — будто Катька уговаривала кого-то, что рвалось из подклета внизу. Решившись, Григорий толкнул задвижку ногой. Та слетела — по глазам будто ударило ледяным, серебристым ножом. По коже скребнуло, как веником, лёгкие рвануло, обожгло сухим и холодным огнём. Заслезились глаза — вмиг, будто из воздуха глотком выпили всю влагу, и та закружилась, смерзаясь льдистыми иглами.