Иглы сложились, на них заиграл лунный, изменчивый свет. Обрели форму: старуха с неприятным, холодным и острым лицом, носом, выгнутым, как клюв хищной птицы. Руки согнуты, стальные лезвия тускло свернули на них. Стрекозиные крылья затрепетали, развернулись, подняв её в воздух над полом.
— Ну, здрасте, мамаша, — брякнул Григорий ни с того, ни с сего.
Отшатнулся, ударившись затылком об угол печи. Дважды моргнул, удивившись ещё — почему у него во рту от страха не лязгают зубы.
Фигура повернулась, призрачная, свитая из сизого тумана и белого, блестящего льда. Повела головой, на миг — уставившись на Григория двумя круглыми глазами — дырками. Непроглядно-чёрными, и свет таял, не отражаясь на них. В лице закололо, изморось ударила по нему, потом… Хрень, другое слово Григорию было некогда подбирать — обернулась.
Скользнула на стрекозиных крыльях, неслышно, не касаясь пола ногой. У выхода обернулась, закрутившись на месте. Застыла лицом-мордой к иконам в красному углу, почему-то подняв вверх один, украшенный кривым лезвием палец. Бритвенно-острым и длинным — будучи поднятым, оно неприятно царапнуло потолок. Григорий сморгнул снова, замер, не зная — тащить ему нож из сапога или нет… Заверещал, заплакал жалобно призрак, тварь качнула голову, словно поклонившись ей. Закрутилась на месте, качнулась, разворачивая стрекозиные крылья, растаяла, скрывшись за косяком двери.
Призрак Катерины что-то крикнул снова, звон колокольчиков крутился, исходя плачем прямо между ушей. Мимо, Григорий уже не расслышал. Выхватил засапожник и стремглав выскочил из дома во двор. Обернувшись, заметил снова шестикрылую, летящую «хрень». У дыры в заборе, потом она скользнула к реке. Григорий ругнулся в бога-душу-мать на бегу, осёкся, прочитал «Отче наш» и рванул следом.
Сквозь дыру в заборе, по скосу, кубарем — льдистая тварь, мерцая, уже плыла над водой. Наискось, вдоль берега, смутная полупрозрачная тень — лишь радужной искрой горели крылья её, и клинки на пальцах сверкали, рассекая тёмную воду. Она скользила низко над волнами, оставляя по правую руку университет. Вдоль берега, вслед за ней — Григорий побежал, оскальзываясь на мокрой глине, и вода хлюпала, заливая сапоги. Вдоль берега — тварь летела не быстро, но прямо, уверенно, застывая и словно принюхиваясь порой. Беря след как собака. Крик слева, вспышка, по носу снова — едкий запах раздутого фитиля — Григорий поймал её краем глаза, пригнулся, пуля пропела низко над головой. Стук шомпола — эхом, гулко над тёмной водой. Застава у лодок, станичники, мать их растак… К счастью, затон был в другой стороне, и стена кустов скрыла Григория из виду, прежде чем те перезарядили самопал. Неверная тень над водой закрутилась — звук выстрела хлестнул её как бичом. Она скользнула над водами, замерла. Мерцая, взлетела выше.
Снова вверх по косогору, на улицу — к счастью, уже другой слободы. По улице, мимо церкви, переливчатый свист от рогатки, заспанный голос сторожи, ругательства, оборванные блеском пайцзы. Улица снова, уже большая, мощёная, потом высокий каменный мост. Сверху — Григорий перегнулся через парапет, снова увидел радужное-льдистое мерцание. Изломанный, острый контур, искры и ледяной блеск, не знаешь, куда смотреть — не заметишь…
Оно скользнуло на берег, едва не задев клинками сторожа на рогатках. Брезгливо отшатнулось от пьяного, обогнуло по дуге весёлую аллеманскую девку в корсете и бирюзовым колечком во рту. Прозвенели по брусу копыта, проехали казаки, потом бородатые горцы в бешметах с газырями — объездчики, тварь закрутилась, укрывшись от них в тенях. Горцы смеялись, скаля белые зубы, шутя пугали конями весёлую красавицу-аллеманку, та отшучивалась, потом послала их матерно, повернулась, ушла, звеня каблуками… Григорий выругался, поняв, что потерял из виду зловещую тварь, потом заметил аллеманскую девку, ветер сдул с головы край ее алого, в цветочках, платка. Тот распался у Григория на глазах, палец — лезвие сверкнуло на миг и пропало.
На площади — заметил тварь снова, она парила над каменной чашей фонтана. и струи воды, мерцая, били прямо через неё. Неверная, холодная тень, марево и морок в уголке глаза. Тварь крутилась, принюхиваясь, словно решала, куда ей дальше идти. Потом замерла, торжественно, подняв кривой коготь и свет луны отразился на нём. На колокольне пробили четвёртую стражу, с башни пророков эхом — долетел протяжный клич: «Бисмилла!..»