Похоронили старого боярина на следующее утро, и налетевшие за ночь мягкобрюхие облака засыпали свежую могилу снегом. Обряд был простой, без пышного выезда и почестей, присутствовал один лишь боярин от царицы, да отпевал у могилы столичный епископ. Хотя воеводу и главу Думы хоронить должны были вроде иначе… Оказалось, такова была строгая воля покойного, указанная в духовном завещании за свидетельством митрополита. Мол, если война кончится и в постели преставлюсь – устраивайте чего хотите, а если в походе погибну – чтобы по-простому, смерть в бою, дескать, уравнивает всех. Григорий стоял рядом с Варварой, и опять это ни у кого не вызвало возражений. Разве что с вечера он стал невольным свидетелем единственной прилюдной ссоры, когда Павел пытался было спорить с сестрой, дескать, нельзя батюшку чуть ли не как простого стрельца хоронить. Но опять как-то слишком уж быстро уступил, когда со всеми поклонами и вежливыми обращениями старый Кондрат напомнил, дескать, против воли покойного да слова митрополита идти нельзя. И Павла как подменили…
А дальше наступило прощание. Выждав буквально самую положенную из приличия малость в два часа, Варвара ушла с тризны, поманив за собой Григория. А оставшись вдвоём, уткнулась к нему в грудь и показала приказ… Тот самый, который Кондрат спрятал перед их отъездом:
– Спасибо тебе, Гришенька. За всё… и за эти два дня. Срочно, обратно в полк отзывают. Береги себя.
– Это ты себя береги, – не сдерживаясь, Григорий девушку крепко обнял и поцеловал в висок. – Я-то тут, в тишине столичной. Это ты на ленте… осторожней. Прошу, будь там осторожней. Особенно сейчас.
– Да ладно, я привычная и знаю там всё. Да и датка Мамаджан у нас везучая. Я за тебя боюсь. Пожалуйста, без подвигов. И нет, не перебивай. Помнишь, я говорила, что вас, жильцов, позовут, когда самое плохое начнётся? Так вот, оно и пришло. Уже новый стрелецкий набор объявили по слободам, да только полусотенных и сотенных где брать? Я даже думать боюсь, сколько там полегло. А значит вас, жильцов ставить будут. Потому обещай, что ты за подвигами не полезешь, боярскую шапку добывать. Обещай, ты живой мне нужен, а не шапка боярская.
– Обещаю.
Григорий всё-таки проводил её до мамонтова стойла. Сам не запомнил, сколько стоял под мутным осенним небом пришибленный и придавленный, и пепельные низкие тучи роняли на него старческой, жиденькой слезою дождя пополам со снегом. Побрёл домой, через мост. Под дождем, он сочился вокруг, капал, стучал по крышам и заборам, и на душе мокро, душно, тесно. Беспросветно-тоскливым веяло от всего вокруг…
«Соловей, соловей, пташечка, канареечка жалобно поёт»...
Глухо и бессмысленно тянулась песня по-над колокольней, над заборами и поникшими крышами зареченских мокрых домов. Под бульканье грязи и слитный, глухой и раскатистый стук сапог – стрелецкий приказ уходил из города дорогой на юг, сворачивая улицами до Лукоморского тракта. Длинные самопалы через плечо, мокрые сизые кафтаны, пеналы-апостолы качаются, мерно стучат в такт шагам. Один обернулся, помахал из строя кому-то невидимому за дождевой пеленой. Молодое, безусое ещё лицо. Григорий почему-то втянул голову в плечи, свернул поспешно. Поёжился – дождевая струйка залилась за воротник. Вот, вроде и дома, и пёс Молчун ластится, толкает радостно под руку, уютно дымится печная труба по-над крышей, теплом и жёлтым неярким светом светятся окна в тёплой избе. А изнутри – крик. Узнал материнский голос и заспешил...
– Вот выдумала ещё, Аника-воин. Сама от горшка два вершка, а туда же. Что у нас в доме, мужиков нет? Найдётся кому выручить носорога твоего разлюбезного!
Ругалась мать в сердцах от порога, уперев тяжёлые руки в бока. На сестру, та сидела в углу и смотрела из-под рукава.
– Что за шум?
– Да вот, Таська наша учудила. Вольногородец её ненаглядный вместе с носорогом под какой-то Заводью взял и пропал. Уже месяц, как ни слуху ни духу. Ну эта погоревала и туда же... Аника-воин, от горшка два вершка. Пошла да заявление на линию написала.
– Да не кричи ты, мама, его порвали уже. С университета строго – одних медиков да геомагов, да и то с разбором, чтобы квалификация. И возраст, и вообще... А у Таськи нашей даже первого распределения не было, про таких милсдарь ректор говорил строго: только, мол, через его труп. И вообще...
– И вообще, – фыркнула из угла сердитая, взъерошенная что твой воробушек Таська.