Григорий свернул за угол, потом снова, за полог, повернулся и увидел их.
Разносчик снял самовар, разводя руками – что-то робким голосом говорил, отбрехиваясь от парочки наглых хмырей в синих, расшитых по-попугайски епанчах рыночной стражи. Разговор вальяжный до хамства с одной стороны, тихий и запинающийся с другой. Парочка – люди рыночного головы, то есть эпарха, тьфу ты, гадость, рынок формально относился к ромейскому кварталу, и чины местные звались соответственно, по обычаю. Один здоровый, толстый, поперёк себя шире, другой мелкий, с крысиным и хищным лицом. У Григория на глазах они довольно умело – привычно, явно, судя по лицам – взяли разносчика в клещи, прижал в угол и напирали, неся скороговоркою всякую чепуху тому в оба уха – лицензии, мол, местовое не плаченное, разрешения в развёрнутом виде предъявить, а почему подпись кривая и так далее. Григорий бы уже давно в морду дал, а разносчик – потерялся, отмахивался, показывая какие-то лиловые, вытертые на сгибах бумаги, потом сник, опустил голову, полез за пазуху за кошельком.
Стражники оскалились. Григорий тоже, рывком приблизился, рявкнул, улыбаясь по-волчьи:
– Эй, чего пристали к человеку?
– Отвали, – посоветовал толстый, лениво повернувшись
Мелкий – явно более опытный – сманеврировал, уйдя за спину ему. Рожи у обоих – Григорий легко подходил усмехаясь, чувствовал, как сами собою сжимаются кулаки. А ведь эти рожи указом приравнены к царёвым стрельцам, и жалование у них соответствующее. Очень хотелось достать пайцзу и дать с ходу обоим по морде – сдержался, с усилием, на рынке и свои пристава есть. Рявкнул весёлым, у махбаратчика подсмотренным манером:
– Как стоишь, тетеря! Есть мнение, что твоя рожа печалит Ай-Кайзерин.
В ушах звоном – внезапно, голос Катерины сорвался на крик. Разносчик встрепенулся на этих словах. Рванулся, с маху, толкнул стражников в стороны, перепрыгнул прилавок и пустился бежать. Вихрем, скрылся из вида, лишь тень мелькнула у лестницы вниз. Григорий – не думая, на инстинкте, подхватил с полу оброненный кошель, ткнул пайцзой в нос оторопевшей страже, рявкнул скороговоркой и матерно: брошенный, мол, самовар охранять, баранки не трогать, посчитаны, вернусь – спрошу за каждую, лично и во имя Ай-Кайзерин.
Дождался оторопевшего, но внятного кивка и опрометью побежал в погоню.
Лестница вниз с крыши в дом, там и другая, какие-то коридоры, капель с низких каменных сводов, узкие, сплошь заваленные тюками и ящиками ходы. По носу бьёт затхлым воздухом, пылью и дикой смесью запахов всех краёв, от ароматных южных до какой-то полунавозной вони. Какая-то мелкая живность шныряла в темноте по углам или истошно пищала под ногами, когда Григорий встал на хвост. Где-то за стеной лениво матерились уставшие грузчики, из узких щелей-окошек плыл тусклый, осенний свет. Настоящий лабиринт на задворках рынка, если бы не Катерина – Григорий давно потерял бы след. А так – призрак мелькнул раз и другой в полутьме, звоном показывая направление, потом замер, показав на почти невидную за развалом, закрытую дверь. Григорий скользнул ближе, подёргал – запрета. Спросил неслышно:
– Второй выход есть?
– Нет, – прозвенел Катькин голос.
Григорий постучал. Крикнул:
– Эй, как там тебя? Ты кошель потерял. И вылезай, пока самовар не украли.
– Чего надо? Ладно, махбаратчик, поймал...
Тут Григорий на миг подвис, вспоминая, как на языке табибов и лекарей называется болезнь, позволяющая спутать жилецкий зелёный кафтан с лазоревыми, с васильковым цветом бекешами махбарата. Не вспомнил, плюнул, плечом высадил дверь...
Какая-то подсобка, угол грязный и мутный, заставленный ящиками, тусклый свет лился из единственного окна – щели в потолке. На ящик брошена видавшая виды овчина, с чужого плеча рваный полушубок – поверх: постель. Незнакомец сидел, скорчившись, на постели, накрылся – плечи вздымались и опадали, его трясло. На глаз видно – нехорошо мужику.
– Эй, парень, ты чего? – спросил Григорий, потряс того за плечо. Поискал воды – не нашёл. Выругался, поминая матом синие рыночные епанчи – из-за них пришлось бросить самовар с таким замечательным чаем... – Ты кто вообще?
– А ты как думаешь? – огрызнулся мужик, подняв глаза на Григория.
Видно, что бледный весь, но держится, говорит чётко. Григорий смерил того глазами, ответил честно: