Так увлёкся, что вздрогнул, услышав голос сзади, из-за спины:
– Это называется «рапирой», дорогой сударь. Вещь серьёзная, говорят. И достаточно популярная в шпанских землях. Обломок, жаль. Мой брат был немного неаккуратен, собирая трофеи.
Григорий битое мгновение пытался вспомнить, где на глобусе лежат эти самые шпанские земли, потом понял, что торчать столбом невежливо и обернулся. Поклонился – слегка, внимательно оглядел вошедшего в кабинет человека.
Тот был высокий, даже длинный, выше Григория и тонкий сложением – распахнутый, чёрный кафтан без пояса не делали человека шире в плечах. Густые чёрные волосы разлетались, спадая до плеч, зато извечная кременьгардская борода – эта была сострижена почти в ноль, торчала аккуратным, изящным и тонким клинышком над подбородком. Прямой нос, тонкие губы, острые и внимательные глаза. Ножа или кинжала не видно – тут Григорий на миг удивился, потом вспомнил, что в своём доме приличия позволяли его не носить. Сабли, вон висят, на стене. И трость в руках. Тяжёлая узловатая трость, полированного тёмного дерева.
«А вроде и не хромает», – успел подумать Григорий, учтиво шагая навстречу.
Улыбнулся, спросил, кивая на висящее оружие.
– Ваше?
– Нет, что вы. По закону мне нельзя покидать столицу, родовое проклятье, знаете ли. Коллеги стремятся немного развлечь коллегу, возят подарки из дальних краёв. Впрочем, не будем об этом. Я Павел, младший из дома Колычевых. Время позднее и в доме все на войне. Чем обязан? – спросил боярич, кивнув на пайцзу.
Григорий кивнул в ответ, чётко, по закону, представился:
– Григорий, сын Осипов, клич «Хмурый». Русская четь, в разряде по жилецкому списку, приказ боярина Зубова. Проводим расследование…
Тут он споткнулся, проговаривая неуклюжее слово, и Колычев улыбнулся, внимательно посмотрев на него. Дёрнул несуразной бородкой, скривил блестящие чёрные усы, посмотрел опять сверху вниз, погрозил пальцем:
– Никакое «расследование», молодой человек, вы проводить не можете. Это слово у меня на кафедре выдумали, когда «Оську Златогоренко» перетолмачивали и переводили в лубок для простонародия. Наши судейские пока не додумались до него. У нас в Царстве всё просто: «Поголовный обыск», очная ставка, потом допрос обычный или с пристрастием. С последним – сожалею, как боярин я от допросов и пыток освобождён, как университетский профессор – тем более.
Должно быть, у Григория сейчас было очень выразительное лицо. Такое, что Колычев улыбнулся снова и вскинул руки:
– Но, но… У вас такое лицо, молодой человек, что, похоже, вы сейчас в драку кинетесь. Или «слово и дело государево» закричите. Не надо, садитесь, давайте, просто попьём чаю и поговорим. Во-первых, вы гость, раз зашли, во-вторых – все-таки чем обязан?
С «чем обязан», правда, пришлось погодить. Вначале Григория мягко, но чётко, хорошо отлаженным жестом усадили на мягкий персидский диван. Потом – не менее чётко достали и сунули в руку чашку. Стеклянную, в оправе чернёного кубачинского серебра, такую тонкую, что Григорий побоялся держать её в пальцах. Отставил, посмотрел на Колычева, сказал, нахмурившись почему-то:
– Во-первых, убит человек. Во-вторых…
– Понимаю, вполне достаточно и во-первых. Сожалею, да. Родственница или?..
– Или… Так, почему «она»?
– Вы наблюдательны, молодой человек. Хотя лицо вас выдаёт, оно у вас на редкость выразительное. Просто догадка. А может – надежда, уж простите человека, которого вы оторвали от подготовки лекции по романтизму в поэзии. В наш предпоследний век отрадно видеть, что люди могут лезть в драку не только за рупь серебром или начертание «ятя» в священной книге. Э-эх, молодость. Кстати, похоже, я вас раньше видел? Вы ко мне на лекции не ходили часом, молодой человек?
Григорий порылся в памяти и вспомнил, что да, ходил. Раза три, благо те лекции – единственное место, где можно было улыбаться чернобровой Марьям Тулунбековой и не ожидать в рыло от её братьев. Потом прокричали: «Хай ираме…» – глашатаи и красные флаги поднялись на площадях. Марьям уехала с госпиталем в Елин-город, и любовь к мировой культуре у Григория закончилась резко и сама собой. Вот лектора он совсем не запомнил тогда. А господин лектор, выходит, его запомнил.
Ещё по уху неприятно полоснуло Колычевское «молодой человек» – приглядевшись, Григорий понял, что они с профессором одних лет, просто тот, видно, слишком привык к университетским порядкам. Поморщился даже – то, что было бы понятно на устах старого Ефима Колычева, главы рода – в устах младшего нестерпимо резало ухо. Но старый Ефим с сыновьями сейчас на войне, ломает еретиков где-то в лиманах, под Чёрной заводью. А младший здесь, и не видно, что под проклятьем – вон, напротив, с видом довольного хозяина, стоит, разливает душистый зелёный чай по чашкам. Впрочем, здесь он и есть хозяин, только…