Сегодня почему-то особенно…
На улице в лицо ударил холодный ветер, налетел с реки, рванул волосы, закрутил тучи над головой. Качали ветвями грустные осенние липы, с тракта, мешаясь с голосами и шелестом листьев — летели глухие удары сапог. И тоскливая, протяжная песня:
— Расскажи мне, чисто поле, где мой дом…
— На бесопоклонников и еретиков воинству божьему и пресветлой Ай-Кайзерин — одоления, — прокричал глашатай на башне, чётко, хоть часы по нему сверяй.
Уже год, как… Со стрелецких слобод шли новики маршем, куда-то на запад и юг. Жилецкую слободу пока указом не трогали, Григорий просился лично — тоже не отпускали. Стрельцов и посады дёргали четями, попеременно, а вот бояре с холопами уехали почти сразу и все.
— Хай ираме Ай-Кайзерин! Ино Джихад! — с дороги, эхом, гулкий, раскатистый крик.
Стая воронов на это взлетела с кустов, закричала, захлопала крыльями.
С усилием Григорий перевёл глаза, огляделся. Золото листьев, золото куполов и креста на невысокой церковной колокольне — Григорий долго крестился на них, собирая в голове тяжёлые, угрюмые мысли. Обернулся, огляделся вокруг. Широкая улица, крепкие заборы и деревянные, ладные дома слободы. Деревянные, богатые, ладные, крылечки, галереи и окна в резных наличниках, коньки крыш и трубы — в ярких, из меди чеканенных петухах. Слобода плотогонов, на отшибе, маленькая, но крепкая слобода. За домами зелёные кусты, и плакучие ивы с тонкими ветвями. Спуск к реке, там плескались чёрные воды реки Сары. По ту сторону, напротив, прямо на берегу красная кирпичная стена. И прямо над нею — пряничная, голубая, украшенная звёздами луковица главной башни Царев-Кременьгардского университета. Ещё дальше — громовая башня, её чёрный, кованный шпиль тонул в облаках. Красивые места. Если бы не…
— Эй, служивый, как с гробом-то решать будем…
Это гробовщик сзади, высунулся из подпола, окликнул его.
— Как положено, — огрызнулся на него Григорий, снова стряхнул дрожь с рук.
И махнул своим — ставить рогатки поперёк главной и единственной в слободе улицы. В два ряда, а между рядами вынесли и положили на козлы тело. Григорий набрал воздуха в лёгкие, привычно и громко, на всю слободу рявкнул:
— Эй, люд православный да правоверный, не проходим, кому есть чего сказать по государевому делу и земскому — говорим внятно, окромя Бога единого и пресветлой Ай-Кайзерин никого не боимся. Да заносим по обычаю на упокой души рабы божьей… — выразительно тряхнул предусмотренной обычаем «богоугодной» кружкой. Потом прервался, спросил, обернувшись, обратно, в двери сьезжей избы: — Кстати, как имя её?
А в ответ услышал недовольное от писаря:
— А Бог ея знает…
Эхом, снова, звон колокольчиков и неслышный голос в ушах: «Катя я была… Катерина»… Холодный ветер шевелил светлые волосы над мёртвым, красивым лицом. Дёрнул на себя покрывало, бесстыдник, обнажая тонкую руку и белое плечо. Полустёртый рисунок — лилия, на предплечье. Красиво и странно, в родном Григорию Крменьгарде разве что финны да каторжники били себе на руки всякую похабень. Григорий встряхнулся. Снова с усилием, прошептал сам себе под нос:
— Прости. Потом, — и рявкнул уже в голос: — Это как так? — чуя, что хочет уже не просто морду набить — всю слободу разнести к бесам по брёвнышку.
Потом понял, что дурак и пошёл к писарю. Разговаривать.
«Как так» выяснилось почти сразу. Со слов писаря, одна из слободских хозяек с утра пораньше, до света ломанулась по своим хозяйским делам со двора, с вёдрами. Увидела в соседском доме распахнутую калитку и растворенную настежь дверь. По извечному бабьему любопытству — зашла сунуть нос, да всласть отругать нерадивую соседку. Увидела труп, уже хладный, в сенях… И совсем не бабьим образом, не закричав, метнулась, бросив ведра, до сьезжей. Тут разговор пришлось прервать, кто-то на улице как раз собрался пройти, напоролся мордою на выставленные рогатки, потом на забор и сильно этому удивился.
Потом второй и третий, а там собралась и толпа. Люди ходили туда и сюда, запинаясь и клубясь вокруг рогаток, напарываясь на выставленное заграждение. От забора до забора, с зазором, рассчитанным за время приставской службы чётко. Так, чтобы худой да бедный бочком-бочком, но протиснулся, а вот богатый да дородный — ни в жисть… ну пока Григорий рогатку перед его носом не откинет. И не поговорит заодно, и поголовный обыск снимет, как по приказной науке положено, и кружкой «на богоугодное» дело под носом выразительно потрясёт. Кружка ещё кое-как пополнялась, а вот столбец жёлтой писарской бумаги с ответами почти нет. Однообразное: «Нет, нет, не знаю, не видел, не слышал, пустите, дяденька», — в десятый и сотый раз.