– Так в моём деле за стол главное поместиться, а там сиди да пиши. Это тебе бегать, кнутом махать, железо калить.
Пьянчужка дёрнулся было, ошалев от этих разговоров, тоскливо оглядел дыбу и раскладывающего свой инструмент палача. Поёжился, дрогнул – зрелище жутковатое, видно было, как мысли скачут в его дурной голове. Потом опомнился на миг, сказал твёрдо:
– Не по обычаю творите, приказные господа. Первый кнут – он завсегда доносчику полагается. А кто у нас доносчик?
Григорий хлопнул дверью, вышел, сказал, спокойно, поймав на себе чужой мутный взгляд:
– Ну, я. И я-то знаю, что я прав и положенное по обычаю выдержу спокойно, а вот ты – тебе оно надо, муку принимать, неведомо кого выгораживая?
С какой-то холодной весёлостью рванул с плеча кафтан. Отбросил, потянулся к рубашке. Испуганный звон – крик Катьки между ушами, удивлённое ворчание палача. Пьянчуга вновь вздрогнул, зубы лязгнули – мужик ещё мог вывернутся, сказать, что Григорий – пристав и донос говорить никак не может. Но он охнул что-то нечленораздельное и поник. Махнул рукой, протянул, жалобно, обратившись к Григорию:
– А-а-а, господин пристав, а-а-а, за что?! Не виноватый я ни в чём, ни за что душа пропадает. А-а-а, господин пристав, не выгораживаю я никого!..
– И за что тебя прощать, если ты не виноватый ни в чём? – хмыкнул Григорий. – Али может после парочки ударов кнутом да повисев на дыбе, чего вспомнишь? Готов рассказать?
– А-а-а, господин пристав, а-а-а, всё готов, только не знамо, чего рассказать, не виноватый я…
– А расскажи-ка мне, откуда ты взял вот этот кошель да кисет, а потом вчера утром продал торговцу Милобуду?
– А-а-а… нашёл я их…
– Не понимает, – вдохнул Григорий. – Дай пару плетей освежить память. А если и дальше не поймёт да память не проснётся, железо кали. Ты, Остах, запомни. У нас даже немые тут говорят, и у самых пропойц вроде тебя улучшение памяти наступает. А самые отъявленные душегубы рыдают и грехи замолить хотят. Рассказывай, какого татя навёл на раба Божьего Трифиллия.
Палач, видя и похмельное состояние, и что мужичок не самого крепкого здоровья, приложил Остаха совсем легонько, чисто для видимости, но тому хватило, чтобы от страха потерять сознание. А когда привели в чувство, вылив пару вёдер ледяной воды с улицы, Остах взахлёб заскулил:
– Не виноватый я, не убивал, я не убива-а-ал. Я никого не наводил, я с татями не повяза-а-ан… Я это следом пошёл. Там к затону после кабака часто спускаются, хмельной дух смыть да голову прояснить. Да теряют часто разное, то кушак забудут, то ещё чего. Вот я и пошо-ё-ол. А там смотрю – лежит, ну, думаю, повезло, хорошо погулял. Пока он без чувства, я и взял. Я не дума-а-ал, что он умер, только не надо меня, не бейте…
– Значит так, мил человек. Не просто убили, а царёва человека убили, полусотника, да героя войны с еретиками и только с ленты. А потому давай, думай. Или ещё чего вспомнишь да мне подможешь – тогда челобитною по твоему делу подам от имени свояков Триффилия и только за кражу. А не вспомнишь – придётся тебя по «Слову и делу». Ну так как? Память освежить ещё раз?
– А-а-а, не нада-а-а! Там это, я издали смотрел, он там не один был. Я думал – второй сразу ушёл, а я как спустился, он и убежал. Не знаю, – снова заскулил Остах, – не знаю кто, не видел. Я могу показать, куда он убежал.
– Вот это дело. Давай, снимайте его и пошли, покажешь.
Григорий скривился. Вроде и радоваться надо: не подвела догадка. Не утоп, а утопили. Да вот не любил такие дела Григорий. Судя по словам Остаха, покойный спускался к воде с кем-то явно знакомым. Этот приятель его потом и убил. А кто из знакомых с ним мог быть в тот вечер? Только кто-то из друзей, с которыми в кабаке сидели. Если вспомнить рассказ кабатчика, что была у них ещё девка в ватаге – как бы не из-за этой Звениславы, даром что много лет прошло да замужем она давно. Старые обиды временами вот так и бьют ножом да в спину. Вот, скажем, Жирята наговорил из злобы – судя по рассказу кабатчика мастер на такое, у мужа ревность и взыграла. И как быть? По совести виноват тот, кто злобу раздувал да на друга наговаривал, а по царскому закону – кто удар наносил. Поэтому и не любил Григорий такие дела.
Пока с Остахом возились, пока в слободу и к заводи дошли, хмурый осенний день уже вошёл в силу и неприветливо глядел на землю. Вроде и до полудня ещё солнце не добрело, а мутные волны каких-то самых настоящих сумерек уже затопляли всю окрестность, выцветшую и полинявшую от ненастья. В воздухе пахло сыростью, дул ветер, с реки особенно промозглый и стылый, обнажённые ветки деревьев и кустов вокруг затона гудели уже совсем по-зимнему.