Пока искали тайники, хмурый день как раз перевалил за полдень, но солнца так и не показалось. Наоборот, наполняя воздух слизью тумана, моросил дождик, мелкий и скучный, вдоль улицы стояли мутные лужи. Только любопытным смотреть и даже собираться недалеко от подворья Жиряты это не мешало, чай не каждый день в слободе у кого-то идёт поголовный обыск. Потому хотя и не хотелось по такой погоде, прежде чем идти в приказной терем, Григорий решил заглянуть к родне Трифилия. Лучше сразу и сам им скажет сейчас, чем им всяких слухов наговорят. Впрочем, чего-то явно уже донесли, так как мужики встретили пристава сразу у ворот и все трое.
– Доброго вам дня, православные и правоверные, – поклонился им Григорий. – Помяните раба Божьего Трифилия, погибшего за Единого, за правду и за царицу.
– Нашли? – буквально выдохнул, спрашивая за всех, старший из братьев.
– Нашли, и так, что не отвертится. С поличным татей поймал царёв полусотник Трифиллий, и не просто татей, а варнаков. Да раньше, чем успел правду до государева приказа донести – убили его. Не помогло им, карающая длань Единого всё равно настигла. Всех выловим. Того, кто удар наносил – прямо сегодня на дыбу вздёрну. А кто приказ ему отдавал – поймаю завтра. А вы пока собирайтесь, пишите челобитье в судебный приказ. Как раз все вместе судейским завтра и принесём – и челобитье, и варнака, и бумаги с его чистосердечными.
– Благодарствуем за службу и за внимательность, господин пристав, – все трое поклонились Григорию в пояс.
Хотели сунуть кошель с деньгами, да Гришка не взял – назавтра, сказал, когда дело приговорят в судейском приказе.
Да только назавтра дьяки в судейском приказе так и не дождались варнака, ни чистосердечных листов, ни стрелецкого, от души написанного челобития.
С виду слабый и тряпка, на допросе Жирята поначалу упирался. Да, мол, убил, но из ревности. Дескать, сидели в кабаке. Старые времена вспоминали да обида и вернулась, мол, Звенислава из-за Трифиллия взяла да и за другого замуж вышла. Только и палач не даром свой хлеб ел, потому к вечеру Жирята пел, как соловей. Григорий оказался прав во всём. Одна беда, к вечеру из писаря та-а-акие имена посыпались…
Приказному боярину Зубову в пыточную идти было тяжело, нога хромая да пузо мешали. Но коротенькие записки и посыльных Григорий ему слал каждый час, как стало понятно – вот он след лихих да неуловимых людишек, за последние месяцы обчистивших чуть ли не четыре десятка боярских да купеческих теремов. Дивился – а вечером не выдержал, зашёл на закате с полным докладом лично. И увидел, что в горнице рядом с боярином сидел худой как топор человек в лазоревом кафтане мухабарата – хотя и ждал Григорий, всё равно холодком вдоль спины повеяло.
– Так, так, так, – говорил гость в лазоревом кафтане, спокойным и равнодушным на вид голосом, перебирая в пальцах Григоревой рукой писанные записки и со слов Жиряты записанные допросные «чистосердечные» листы: – А верховодили всем, говорите, боярич Молчанко Кочуков, боярич Белелюсий Ерофей да боярич Дуванов Карп. Сыновья младшие, мамками любимые, обласканные, да... Как «Хай ираме» прокричали – так у Молчанко грыжа открылась, Ерофей глазами сказался, у Карпа срочно тяга к наукам образовалась, в университет поступил. По спискам боярским все трое в «нетях» оказались. Отцы в «естях», сыновья в «нетях», старшего Дуванова из-под Ольговки на днях чуть живым привезли. Жаль, выходит – мало мужику горя. А сыновья – судя по вашим листам, Григорий – интересные у них болезни, гляжу. Есть мнение, господа...
Махбаратчик помедлил, потянулся – поднять палец вверх. Оборвал жест на середине, продолжил: