– Есть мнение, что такая «болезнь» расценивается, как оскорбление её царского величества. Айлин Первой, Ай-Кайзерин, царицы и ханши пути прямого...
«Лазоревый кафтан» на миг замер, посмотрел на Григория – внимательно, едва не просверлив в нём дырку холодными, немигающими глазами. Чуть улыбнулся, подняв взгляд вверх, за плечо.
«Ой, мамочки... Григорий, я его боюсь», – прозвенел меж ушей тихий, призрачный голос Катерины.
«Я тоже», – эхом, в тон Катьке подумал Григорий.
Махбаратчик чуть заметно улыбнулся опять. Боярин Зубов встал из-за стола, откашлялся, заговорил басом:
– Они и раньше-то воду мутили... – сказал, да, несмотря на хромоту, вдруг аж вскочил и встал посреди комнаты, дёргая седой бородой, махая руками и горячась. И как бы между прочим – загораживая спиной Григория. – Да в столице шалили, пользовались – тронуть их боязно многим. А тут как «Хай ираме Ай-Кайзерин» прокричали, да по чину все дети боярские пошли волю царёву исполнять и свой долг, эти испугались. Больными сказались да царицу обманули. Но просто так скучно сидеть, а если к себе девок блудливых таскать да вина – деньги нужны. Вот и придумали. Они и раньше этого Жиряту знали, да с ним тёмные дела по части обмана хозяев вели. Да этот Жирята, уверен, и сам был не прочь, это сейчас всю вину на них валит. Хотя и боится их, говорит – пару раз кто-то из шайки пригрозил бояричей сдать, так они на глазах у всех живьём потрошили и резали на куски ослушников. И если им вовремя план для нового налёта в тайнике не оставит – ему ногти выдирать будут для «учения». Потому записочку сразу и не пожёг, а переписал и в тайник должен был сунуть. Полная гниль человечишко. Не просто серебришко копил и с татями знался. За те бумаги по делам купцов, с которыми хозяева дело имели, ему хорошую мзду кто-то обещал. Как получит за них, да не серебром, а золотом обещали – уехать сразу далеко, да жить там припеваючи.
– Да не удалось. Спасибо Вам. Ладно, спасибо, мне уже пора. Жиряту вашего и листы я забираю.
Махбаратчик сказал как отрезал, встал резко, рукава кафтана взвились, хлопнули как птичьи крылья. Посмотрел снова – сквозь Григория, чуть выше его плеча. Тонкая, без усов, борода, дёрнулась, будто в улыбке.
– Конечно, конечно, – проговорил боярин, снова загораживая Григория широкой спиной.
Дождался, когда за гостем непрошеным захлопнется дверь, перекрестил её трижды от сглаза, сплюнул зло в пол:
– Доброе дело ты сделал, Григорий, – не сел, а буквально рухнул на своё место и ещё раз перекрестился для верности на образа в красном углу. Выдохнул, проговорил дальше устало: – Доброе, да только, выходит, не в нашу честь. Ладно, то дело наживное. Теперь придумать, как успокоить уже навострившихся в суд мужиков. Ладно, ко мне их шли, я придумаю. А ты... – боярин замер на миг, вздохнул, оглядел Григория с ног до головы, тяжёлым, усталым взглядом: – Давай-ка ты, после трудов праведных – и на отдых. Понял? Чтобы отдыхал, а дальше две седьмицы и духу твоего в приказе не было. Чего-то нехорошо этот махбаратчик на тебя смотрел. Глаз у него дурной. И вообще... Мне старику так спокойней будет.
– Понял. А может... Там, Пахом Виталич, что слышно в разрядном приказе? Не шлют нас пока?
– Не шлют, говорят – на линии и без нас тесно. И ты сиди. Что-то больно спокойные они там, примета плохая – чую я... Знать бы ещё только – к чему примета. Но ты сиди. И всё же, Гришь – ружьё своё да коня проверь ещё раз для верности.
Григорий честно выспался. Как сказано – с утра сходил, проведал коня. Вычистить жилецкое, винтовальное ружьё не успел.
Певчая птица ударилась об окно, чирикнула, запела на ухо голосом Варвары Колычевой: «К полуденной службе у церкви. У вас, в заречье, у торговых рядов. Посмотрим».
«Ну, дело хорошее, – подумал Григорий, услышал голос Катерины, дополнил: – И боярин сказал – в приказ не соваться. Так я и не в приказ. А комара твоего найти всё едино надо».
Глава 8
С рассветом в город пришёл восточный свежий ветер, дул по улицам, гоняя мусор и листья, а с бледно-синего неба как веником сметая облака, оставляя лишь клочковатые, зацепившиеся то тут, то там грязно-серые обрывки. А внизу под ними и вокруг Григория шумел и галдел на сотню голосов широкий зареченский рынок, кричали долгими голосами торговки, слободские большухи и кумушки в цветастых пуховых платочках степенно переговаривались – или ругались скрипучими уверенными голосами. Скрипели и хлопали под ногами рассохшиеся деревянные мостки. Где-то за углом уже пела шарманка, раешник у деревянного райка сыпал прибаутками, зазывая «обчество» взглянуть на рисованное маслом «Торжество истины» и «Аль-вахид в небесех».