– Дядко Пауль, ты что, охренел? – рявкнул Григорий, отшатнулся, разрывая дистанцию.
Старый ландскнехт не ответил. Демонстративно снял и отбросил в сторону пояс с мечом-кошкодёром. Поднял тяжёлые, в узлах костяшек, перевитые синими венами кулаки. Гришка дёрнул лицом, по волчьи оскалился, шагнул навстречу.
Сшиблись посреди коридора – слепого и тёмного, тусклый свет плясал по стенам, изгибаясь – ложился полосами на сжатые кулаки и злые, перекошенные злостью и яростью лица. Пауль шагнул беззвучно, ударил – с маху, двойкой, выбросив вперёд кулаки – тяжёлые, как кузнечные молоты. Григорий отвёл один, второй скользнул, на мгновение опалив плечо болью. Ударил в ответ. Катькин голос между ушей – зазвенел, забился певчей испуганной птицей. Кровь на губах, холодная, беззвучная ярость. Встречный удар, с маха – Майер принял его на сложённые кулаки, но не выдержал, пошатнулся.
«Ага», – подумал мельком Григорий. Рванулся вперёд, норовя ударить с двух рук, сбить потерявшего равновесие Майера. Ошибка! Выброшенную вперёд руку поймали, сжали в пальцах, словно в тисках, потом также, тисками, сдавило левое, по неосторожности подставленное плечо. Потом мир закружился – на мгновенье, взорвавшиеся резкой болью в спине. Гришкой просто и незатейливо ударили в стену, лицо Мюллера вдруг оказалось очень близко к его лицу.
– Слушай меня, юнгхерр... Слушай внимательно старого Пауля Мюллера. На литературном сейчас только одна баба, и ты её не тронешь, кобель. Забудь. Или женись. Честно женись, без твоих обычных хвостом да за реку...
– Да я и женился бы, дядя Пауль, – проговорил Григорий, медленно.
Почувствовал, как ослабела чужая хватка, рванулся, с маху – сбросил чужие руки с себя. Старый Пауль отлетел, в свой черёд, ударившись спиной в стену. Гулко, аж посыпалась известь – дождём. Григорий встряхнулся, проговорил – медленно, глядя прямо в глаза.
– Я бы женился, дядя Пауль, да не могу. Убили её. Ночью, ножом в спину зарезали...
Беззвучный голос в ушах вновь зазвенел, взвился было без слов, потом зазвенел, мурлыкнул тихо, задумчиво. Григорий встряхнулся, с усилием разжал кулаки. Пауль вскочил – как молодой, одним толчком, резко. Заговорил – быстро, его лохматая белая борода заходила вверх-вниз, задёргалась – мелко:
– Чего? Кто? Main Gott, скажи – кто, юнгхерр!
– Не знаю, – честно пожал плечами Григорий. – Бегаю вот кругами, ищу как собака легавая... Думал, поможешь... поможете, майнхерр Пауль.
– Так... – Пауль Мюллер, дёрнул себя за бороду.
Лицо его стянулось, стало острым, как лезвие. Старый ландскнехт отряхнулся, выпрямился, пошёл говорить. Коротко, по-военному чётко. Задал пару наводящих вопросов. Дальше поведал о том, что в тот день в университете всё чисто было. И тихо. В ночь тоже. Ну не совсем тихо, как Полуночницу колокола отзвонили, где-то ближе к середине третьей ночной стражи мамонт у звериных разгулялся непонятно с чего. Но это мамонт, в звериные дела Пауль Мюллер не лез, да и аллеманы с мамонтами традиционно не ладят. Традиционно, да, с тех времён, как аллеманский Арнаульф Безумный немного не поладил с Фёдором-царём… Вот тут Григорий охренел на миг – назвать Великий западный поход «немного не поладили» – это било по голове сильней пудовых кулаков бывшего ландскнехта. Но это дело прошлое, а в день убийства у людей была тишина. Хорошая такая тишина, жалко...
Потом о литературной кафедре. Традиционно «пустой» – то есть волшебства и магии на выходе не дающей. Поэтому вечно крайней, когда на учёных советах доходит дело до царской казны или людей. Как война началась – с людьми там совсем шайзе стало, ему лично, Паулю Мюллеру, боярича Колычева было даже жалко порой. Работало, включая боярича, там пятеро. Одна ещё перед войной куда-то уехала, двоих на языковую перевели – сказали, людей нехватка. Остался боярич Колычев да помощник его... А вот работы им крепко добавилось, им в библиотеке целый этаж под книгохранилище выделили, заперли, да что-то возют туда. На закрытых возах, а что конкретно – Пауль Мюллер не знает. Нарушений по благочинию не было, а лезть без причины в боярские или волшебные дела он ещё с юности был крепко отучен. А вот Катрин... Катерина то есть, как раз там работала. Тихая была, ходила – оттуда, туда и до дома, в заречную слободу. Когда через мост, дорогой, а порою, когда до ночи задерживалась – через реку напрямик, на соме. Сам же Пауль и показал пожалев. В полдень она часто забегала к нему, пообедать да поздороваться. Так, ничего особенного, только глаза... Глаза у неё были – у нас про такое говорят, мол, ангел коснулся...