«Фонарь на крюке слева», — голос призрака.
Григорий кивнул благодарно, зажёг от лучины масляную горелку-свечу. Спросил негромко:
— Вчера горела?
«Нет… Не успела, как раз потянулась, как…» — призрак — тонко, плачущий звон колокольчиков — то ли заплакал, то ли просто вздохнул.
Бурое пятно на полу. Ну да, вот здесь. Катерина вошла, в сенях, потянувшись открыть тёплую избу. Открыла. А войти уже не успела, убийца шагнул следом из темноты в саду. В спину, один колющий, верный удар. Очень точный, нужна хорошая и опытная рука, чтобы вот так — в темноте, в спину и второго не понадобилось.
— Три часа ночи, ясно, все добрые люди спят! — за забором ударили в било, проорал дурным голосом ночной караульщик
Душевно так, переливчато, должно быть, прямо под окнами тестя с тёщей.
— А мы, выходит, не добрые. Кать, не помнишь, они также вчера голосили?
«Вроде… Не помню. Они часы всё одно кричат наобум, сколько здесь жила — ни разу не совпадало».
— Ну вот, и как мне этого комара ё… — Григорий не удержался, пустил в мать и во прах, крепко, ядрёной смесью всех на свете загибов, — искать? — ойкнул на полуфразе, пробурчал под нос: — Извини.
Услышал смешок в ответ, снова тонкий и мелодичный:
«И как ты комара того… собрался?»
— Царица скажет — и комара… Того. Смогём. Только он в процессе помрёт. И этот комар тоже помрёт — он мужик был, мелкий больно, да хлипкий, для такого удара надо шагнуть вплотную и выпрямится, а встать в полный рост… — Григорий для примера выпрямился, гулко ударился головой в потолок, буркнул: — То-то и оно.
«Говорят тебе, Гришка — не видела. Может, это баба вообще».
— Не-а, — потряс головой Григорий, — «женский» кинжал — он кривой и широкий, таким хорошо руку, не туда сунувшуюся располосовать или там насильнику… ой, извини снова, Катенька… кой-что под корешок самый срезать. Для последующего приобщения к судебным листам в качестве вещественного доказательства. А вот так им ударить не получится, соскользнёт. Зато вот «мужской» клинок — он прямой. Хотя…
Прервался, вспомнив, как вчера под ночь перекладывал тело в новый гроб. Заодно не утерпел — украдкой полез посмотреть рану. Видно, что глубокая, но узкая. Собственным засапожником Григорий такую же не сделал бы никак, там лезвие в три раза шире, чем кровавый след на спине. А у слободских всё больше шучьеносые листовидные финки да персидские корды, у Стеньки — целовальника липкого… — Катька поёжилась, фыркнула презрительно, по-кошачьи, уловив его мысль. — Вообще, щёгольский, ферганский пчак. Богато украшенный, с янтарными щечками, камнем на рукояти и лезвием ещё шире, почти в ладонь. Разве что и впрямь баба, и удар наносил домашний, хлебный, в иглу источенный нож? Но зачем хватать абы что, если на поясе всегда висит родовое, проверенное?
«Ладно, — подумал Григорий, — поймаем, спросим, на дыбе всё скажет и сам. Но вначале надо словить».
Дунул на лампу, раздувая жёлтый, дрожащий огонь. Перешагнул через порог сеней дальше, вглубь дома. Тёплая изба… То есть уже только по названию тёплая: стылый холод и осенняя сырость резво и словно насовсем прогнали запахи натопленной по заморозкам печи, хлеба, хозяйки. День да ночь открытой простояло… Григорий снова поёжился, запалил ещё одну лампу — масляный фитилёк на чеканной чугунной змейке. Стеклянная, яркая, вторая лампа радостно загудела, поймав искру. И дала поток неяркого, но сильного света.
— Ого…
«Забирай. Хорошая вещь, пригодится».
— Да я не к тому, — ответил Григорий, хмыкнул в усы, рассматривая райских птиц Сирин и Гамаюн на медном ободке внизу лампы. Герб университета… «Ты здесь хозяин, а не гость, тащи с работы каждый гвоздь» — так, Катька?
Призрак фыркнул и замолчал. Похоже, Катя обиделась… Ладно, зато света много и даже теплее стало, отступила, спрятавшись по углам, холодная, стылая тьма. Григорий перекрестился на образа, осмотрел избу, сунулся в бабий угол за печкой. Посмотрел на аккуратные чашки и плошки, лопатки и блестящие, начищенные котелки, ничего не понял и отступил, аккуратно прикрыв за собой занавески. Только заметил, что все чистое и прикрыто тряпицами. А чего, куда… У себя дома, вроде, в бабьем углу всего — разного куда больше навалено было. Но ведь и женщин у Григория в доме трое, мать с двумя сёстрами… Старшей и младшей, а среднюю по пробору сдали осенью в университет. Теперь барышня, через речку живёт, зимой, небось — с семечками придёт, за чужую стенку уже болеть будет.