«Э-эх», — вздохнул Григорий, вышел, закрыв за собой занавески.
Сунулся в тайный лаз у печи, где ещё его дед, царствие небесное, бывало, хранил от большухи заначку — хмыкнул, найдя завёрнутый в тряпки отрез сукна. Дорогого, зелёного… На печати снова Сирин и Гамаюн
— Что, Катя, жалование дали?
«Премию. Книжку с нашего на ваш переводила».
— По чёрной магии?
«Любовный роман».
— Плохо, — огорчился Григорий.
Взлохматил бороду, вздохнул, снова потёр тяжёлой ладонью в затылке…
«Почему плохо? Роман хороший был».
— А то плохо, что нычка детская, а не стырили. Было бы сильно проще искать. Прошли бы с утречка по базару, опознали бы, нашли бы перекупщика, дали в морду… Раз и два, пока продавца не назвал бы. А так — выходит, «комар» у нас, сука, честный… Или богатый, хорошее сукно, на два алтына потянет. Выходит, два алтына ему пустяк. Посмотри, может, что-то всё же пропало?
Призрак вздохнул печально, ответил — опять как звон колокольчиков:
«Не-ет».
— Ладно, смотрим дальше…
Лавка вдоль стены, стол, табуретка, в меру кривая и рукодельная. На столе — покрывало, иконы в красном углу, на полке — ещё одна, криво прилепленная свечка. Оплавленная. И иконы бездые, без окладов, но правильного письма, чувствуется, что намоленые. Книги стопкой внизу, на столе. Много, иные с пометками. Оба Завета. «Истолкование православной веры» Иоанна Дамаскина — ужас любого студента. Толковый Коран с комментариями профессора Алаутдинова. То есть усада, конечно, если по старому и верному, но по слухам, нынешний ректор предпочитал западные, аллеманские звания.
Чуть наособицу — потрёпанная, явно до дыр зачитанная книга. Даже не книга — роман франкский, из которого надворные печатники царства при переводе сделали почему-то яркий, хотя и аляповатый лубок: «Златогоренко Оська, мещанин Уманьский», ага снова… Дома сёстры тоже зачитывались, а Гришка ходил мимо с поднятым пальцем и строго на них ворчал — нечего, мол, харамщиками всякими увлекаться, что, про добрых молодцев книжек нет? И слышал в ответ неизменное: ничего ты, мол, дурень, не понимаешь…
«Ничего ты, Гришка, не понимаешь»… — протяжно и звонко хихикнул под ухом призрак.
Гришка улыбнулся в ответ. Выпрямился, листнул книгу, посмотрел на яркие цветные картинки и бравый, кое-как срифмованный текст
«… Сызмальства привык он к жизни окаянской
За хулу на царя быть тому Оське драну
Да в город Париж убежал от расправы
По Парижу Оська гоголем ходит
На честных девиц морок сладкий наводит
Ихтикаром да рибой харамится
С антихристом за ручку знается
Уже не Оська — Барон Голдберг прозывается…
…Ишь какой»…
Бравому барону, гуляющему по лубочной — в три цвета — набережной нарисованного Парижа кто-то подрисовал усы. Гришка погрозил пальцем призраку, улыбнулся, перевернул страницу… Поглазел, как:
«…Разлилась над Парижем тоска да кручина
Царь идёт на них, спрашивать за вины
Воеводы-бояре в думе скучают
Красны девки «бистро» в словаре изучают…
… Ай, молодца…»
Григорий улыбнулся снова, перевернул страницу. Жёлтый лист выпал кружась из-под переплёта, полетел на пол. Потом ещё один и ещё. Григорий подхватил их, не дал упасть. Услышал — остро, прямо между ушей — как крикнул жалобно призрак!..
Принюхался — опять словно охотничий пёс, идущий по следу, поглядел сперва листы на просвет. Снова птицы Сирин и Гамаюн на водяных знаках, чернила синие, буквы, россыпь помарок и клякс. Григорий удивился, увидев их. Сильно, до вскинутых бровей, спросил, повернувшись в угол избы, посмотрел на дрожащий, из сизого табачного дыма свившийся призрак:
— Эй, Катька, как так? Вроде письменная же ты девка, аль даже магическая… Была. А пишешь, как курица лапой.
Та фыркнула, нахохлившись, совсем как птичка — воробушек:
«У вас, царских, перо да бумага, у наших стило да пергамент из кожи демонов… Было, — сказала она. — Пока руку по новой до письма поставила — ой, бумаги да чернил на черновики извела… — вздохнула — показалось, по избе рассыпался тонкий малиновый звон. Сказала, опустив закрытые уже навечно глаза: — Ты не смотри, Гришенька, там ничего нету».