– Как зачем? Сам же слышал, как Марджана со своим дядей ругалась, и как он проклинал её, дескать, опозорила его. И ты говорил. Этот Юнус-абый человек тёмный, и врагов у него много.
– Вот потому и не сходится. Кара забыла, но Наумов, как в себя пришёл, подтвердил, что Кара посвятила в тайну Марджану, потому что в полученном чертеже и пояснениях разобраться не смогла одна. Понимаешь? Соображай Кара чуть лучше в точных науках – справилась бы сама, одна превратилась в суккубу. Хорошо, мы с тобой с Юлькой знакомы, знаем – чего делать, смогли остановить, не дали умереть. А там профессор Вишневский подоспел. А если бы нет? Убили бы Кару, и всё. Понимаешь? Одна жертва, даже Наумов и Эдерли не пострадали бы, на их участии Марджана настояла. Но Кара – у неё ни родни родовитой, ни родителей богатых. Зачем тогда всё это?
– Не знаю…
А дальше они просто шли и целовались… И все сегодняшние события стали мелкими и неинтересными.
Глава 18
Утро следующего дня выдалось ярким и морозным совсем не по-осеннему. Проснувшись, Григорий увидел в рукомойнике тонкий серебристый ледок, а уж как бодрила брошенная в лицо ледяная вода... Зато потом утёрся вышитым полотенцем, оделся и мышь-демон прыгнул на плечо, заворочался, пуская искры: по телу сразу пробежало приятное сухое тепло. Мышь возилась, щекоча искрами кожу, тихо фыркала – жаловалась на опять гонявшего её по дому кота. Кот вышел на крыльцо, распахнул пасть, мявкнул. Поглядел на Григория строго, будто требуя вернуть назад такую удобную для его мехов грелку. Григорий улыбнулся, погрозил котяре пальцем. На церкви празднично зазвонили колокола. С неба, цивикнув, прилетела алая птица, сложив крылья, упала Григорию на плечо. Повозилась, помогала клювом, чирикнула в ухо пару раз, улетела, распахнув крылья навстречу солнцу.
Григорий улыбнулся, провожая её взглядом. Сказал:
– Мама, я после службы по делам отлучусь. Опять, скорее всего, до вечера.
Мать выплеснула ведро, выпрямилась – ехидно и весело улыбнулась:
– Да можно и до утра. Мимо гулять будете – хоть мельком, через забор свои «дела» покажи. Пахом Виталич уже говорил – хорошая девушка, письменная и даже магическая. И с мамонтом.
«А мамонт – самое главное, да?» – хихикнула где-то прямо между ушей развеселившаяся невесть отчего Катерина.
«Почему нет? Полезный зверик. И по службе, и в огородии, и вообще», – так же мысленно улыбнулся в ответ Григорий.
А маме вежливо поклонился и сказал неопределённое:
– Хорошо. Там видно будет.
И тяжко опять же мысленно вздохнул: Пахом Виталич, боярин Зубов, оказался всё-таки болтуном. Впрочем, супротив заразившегося любопытством «обчества» шансов выстоять у мужика всё одно не было.
«Ладно, – подумал Григорий, – переживём».
Накинул кафтан, застегнулся, перекрестился по обычаю на купола.
Уже зайдя в церковь – вспомнил, что забыл высадить из рукава затаившегося там мышь-демона. Испугался, на мгновение, но огненный адский зверёк службу просидел тише травы, только порой фырча и пуская искры в такт хору и когда диакон особенно сильно махал и дымил душистым кадилом. Словно радовался – хотя тут Григорий вообще не мог представить чему.
Вышел из церкви, снова торжественно перекрестился на парящие в прозрачной голубизне купола… И ощутил, как его аккуратно дёргают за рукав:
– Дядя пристав, а дядя пристав, вас тут это. Просят зайти. У нас, в слободе, такое эдакое...
Глянул – увидел мальчишку из речной слободы. Опять?! За-ради добрых вестей царёва пристава дёргать не будут…
– А ночью как бумкнуло, да как завыло! И туман на слободу нашу упал, закружился, и из тумана слова звучат – колдовские да страшные. Народ было за вилы да самопалы схватился, а из тумана вдруг закричало да завыло, заверещало на звериные голоса – страх. Отец Акакий, поп наш, и тот оробел. Рявкнул на людей, велел в туман не соваться. Должно быть, опять тот чухонец, финский колдун чудит, вы уж его, господин пристав, поймайте, пожалуйста.
Григорий, хмурится, слушая – точнее, слушая и смотря, вихрастый рыжий пацан из слободы речников умудрился всё рассказанное ещё и показать на ходу, увлечённо размахивая руками. И как кружился зачарованный туман над домами. И как шарахнулась, уронив самовар, зловредная бабка Осиповна, когда туман завыл нечеловеческим голосом. Как крестился и рявкал на людей отец Акакий, когда туман, воя, упал на дома...