– Так, какие дома? Чьи? – Григорий остановился, дёрнул за руку и прервал очень уж увлёкшегося паренька.
Тот охнул, взъерошил на затылке рыжие волосы, потом сказал наконец:
– Так эти, у реки которые. Сеньки Дурова, целовальника, он как раз от стражи был выходной. И соседей его ещё краями зацепило.
«Сеньки Дурова? Опять? – ругнулся Григорий в сердцах, мысленно поминая не злым жгучим словом про себя щёголя-целовальника. – Чего же тебе неймётся, падла ты такая?»
И пользуясь тем, что паренёк отвлёкся, а вокруг толпа, шум и гам, негромко обратился к Катерине, которая болталась тут же, рядом. Спросил:
– Кстати, ты же обещала за ним посмотреть? Что он творил, пока меня в городе не было?
«Скандал жене устроил. Прилюдно, со звоном, на всю улицу. Та собралась, сундук под мышку да к родителям, в аллеманскую слободу. Странно. Всегда такая тихая была. То наряжал её Сенька, как куклу, то синяки вешал – на него за это отец Акакий ругался ещё. А от неё самой люди и слова не слышали. А тут к родителям, да крик на весь мир. Странно».
– Действительно, странно. А ещё было что?
«Ну, стакан поставил приятелям по ночной страже. Не допьяна, а так... Как у вас по обычаю».
– Как на толоку. Понятно.
«Как на что, Гришенька?»
– Когда чего-то сделать надо, а рук не хватает. Тогда соседей на помощь зовут да ставят стакан по обычаю.
«Странно, у меня и за деньги не хотели. Пришлось... – Катерина осеклась на мгновение, звон колокольчиков утих в голове. Забил вновь, тревожным, надтреснутым звоном: – А ещё днём, пока ты на смотру был, в слободу лазоревый кафтан заходил».
– Наш? Этот, как там его, Платон сын Абысов?
«Нет, другой какой-то. Но он и до съезжей не дошёл, как на него с воза мешок извести уронили. Я испугалась, думала, от там прибьёт всех от имени Ай-Кайзерин, а он убежал. Странно».
Голос Катьки в голове звенел тонко, с таким искренним недоумением, что Григорий даже улыбнулся в усы. Посмеялся про себя, пояснил:
– Ничего странного. Лазоревому кафтан покрасить – что с моей пайцзы буквы сбить. Будет ерунда, а не живое воплощение пресветлой царицы. Но это, Катенька, днём. А ночью что было?
«А ночью, Гришенька, у меня были куда более приятные вещи на посмотреть. И вообще, ну его, этого белобрысого, я от него при жизни натерпелась. А тебя, Гришка, Варвара ждёт. Хорошая девочка. Красивая. С мамонтом».
– Э-эх, Катька, не трави душу, – буркнул Григорий, глядя от рогатки на слободу.
С первого взгляда – вроде не разрушено ничего. Только туман клубится, ходит вихрем над дальним концом слободы. Да у церкви и сьезжей избы – народ клубится, гудит растревоженными голосами. Самыми разными – от извечно-любопытного, тонкого: «Ой, полюбуйтесь, бабоньки, что чухонцы творят», – до надрывного: «Рятуй, православные, каффиры в конец оборзели».
Птица, цивикнув, пролетела мимо плеча. Что в туман, что в толпу лезть категорически не хотелось.
– Так, народ православный да правоверный не толпимся, расходимся, буйства и бесчинств всяческих без команды не учиняем, у Ай-Кайзерин на это служивые люди есть. По домам, православные, близких и курей пересчитываем, вдруг чего пропало – в поголовный обыск приду, расскажете всё без утайки. Все-все-все запишу. А пока ждём третьего набата, – рявкнул Григорий.
Продвинулся. Околесица у него получилась громкая, уверенная, отборная, где-то меж ушей Катерина даже рассмеялась. Но подействовало, в сочетании с уверенным видом и блеском царёвой пайцзы – толпа качнулась волной, расступилась, подвинулась, давая дорогу до съезжей. А там уже и писарь со священником встретили да кивнули приставу. Мол, спасибо.
– Что тут за хрень? – спросил Григорий.
Писарь пожал плечами, отец Акакий – повернулся, принюхался, подняв палец вверх. Странный жест. Почему-то от него холодом мазнуло по шее:
– Похоже на «песчаный вихрь», такими чарами в нас такфириты кидали когда-то, давным-давно. Только вместо песка здесь туман и вода с реки, и голоса какие-то странные.
«Кюлля, эй, киитос, оле, хювя, антээкси, хей – кто-то финский разговорник читает вслух. У нас в Марьям-юрте ихний полк один был. Сбежали на вашу сторону стразу же».
На мгновение Григорий подвис, соображая – это Катькин голос внутри него ошибся, сказав ахинею? Или финны обезумели на еретической стороне? Финны много куда наёмниками ходили. Не очень хороши бойцы, больше пограбить любят, зато дёшево продаются. А поскольку они вроде как под рукой Кременьгарда считались, то царица плохо смотрела на то, что кто-то саблю да пистоль на сторону продаёт. Это чего у них там случилось, что эти финны, побросав всё, да с риском на каторге оказаться – и сбежали обратно к православным?