Тот улыбнулся – ещё шире и радостней, потёр бритый лоб, пояснил, подняв вверх кружку:
– Воздушный флот. Повезло. За прекрасных зверей и не менее прекрасную даму, – сказал и опрокинул кружку залпом в себя.
Лихо фыркнул сурово, Григорий улыбнулся сверху ему. Еле слышно. Одними губами и так, чтобы звук потерялся в гомоне – специально для звеневшей от удивления Катерины, она-то услышит:
– Зверомаги свои кружки получили, обмывают сейчас. Кружки – вон, в руках. Символ, что полноправные маги уже, а не студенты-новики.
Голос Катерины промеж ушей зазвенел, прямо-таки взорвался от любопытства:
«Странный символ какой. А почему кружка?»
– Обычный. Звери и птицы на мага работают, их кормить надо? Надо. Вот и кружка затем. С печатью, между прочим, и портретом Ай-Кайзерин. По предъявлению – маг имеет право изъять оной кружкой кормов зверям на прокорм, сыпучих и жидких.
«Изъять, ага, на прокорм звериков... Что у вас за звери такие, что коньяком питаются?»
– Судя по запаху – у них там, в кружках, сурожское. Или как его ещё называют – портвейн. В университетской библиотеке будем – напомни, я тебе трёхтомный труд покажу. О пользе оного портвейна или сурожского вина в прикорме енотов-полоскунов, выхухоли, а также кота белого, средней пушистости. Университетская типография, под редакцией госпожи профессора Ревенгар, как судейские говорят в приказах – нет основания не доверять. Вот.
«Вот мокша дикая. Сопьются же они так».
– Не дразнись. А для тех, кто спиться захочет – профессор Бастельро отдельное сочинение написал. О роли и причине водки и хлебного вина в приручении и уходе за белым медведем. И за гагарой колымской, разумеется, как без неё.
Глухо пробили часы, глашатай на острой верхушке башни – поклонился на четыре стороны, поднял руки, затянул призыв протяжно переливчатым голосом. Люди на площади замерли, обратившись лицом на восток, поклонились, каждый по закону своей веры. Даже Лихо – и тот фыркнул снова, поднял голову, замер, задрав вертикально вверх тяжёлый, рыжей шерстью обросший хобот. Незнакомый Григорию жест, напомнивший слободского отца Акакия разве что. И ещё кого-то, кого он вспомнить не смог, но одна лишь мысль отозвалась холодом на затылке. Показалось – или ртутным зеркалом, тускло сверкнули в небесах облака? Всего на миг, но...
– Варвара, прости, мне пора... – шепнул Григорий на ухо.
Не удержался – поцеловал её в щеку по-быстрому. И спрыгнул вниз, прежде чем Варвара успела ойкнуть или спросить – куда это он намылился на ночь глядя.
«И куда?» – укоряюще прозвенело голосом Катерины в голове.
– Куда, куда... дела доделывать надо, раз взялся. И Лихо у Варвары красавец, но верхом на нём я уж очень приметная цель. Не нравятся мне эти облака. Ох, как не нравятся, – прошептал Григорий, косясь на тёмное небо.
Подбрюшья дождевых туч то там, то здесь вспыхивали ртутным, зеркальным блеском. Пошёл обратно, осторожно вдоль заборов, держась ниже, под ветками тяжёлых, раскидистых и мокрых лип. Осторожно, с обозом, перешёл мост – в «странном» доме стояла мёртвая тишина, и лишь выломанное бивнем Лихо окно скалилось в мир недобро, глазом химеры.
Свернул на набережную за мостом. Потом в переулок, под арку с арабской надписью, на широкий, чистый, засаженный деревьями двор. Дорожка, плакучие ивы по сторонам. Слева – крепкая, весёлая даже с виду, украшенная прихотливой резьбой изба. Справа – изящный, весь лакированный чинский домик с бумажными стенами, и ветер звенит в медных кольцах, подвешенных к балкам его. Знакомые по старым делам громилы напряглись, увидев гостя. Старший так и замер, явно – не сумев так с ходу решить, кланяться ему сейчас или за дубинку хвататься.
Григорий опередил его, поклонился сам, вежливо:
– Добрый вечер, господа. Могу ли я сказать пару слов в уши достопочтенному Юнус-абыю?
С ветром, эхом – пролетело тихое, но повелительное:
– Зови.
По подметённым дорожкам, под ивами, мимо фонтана, под мягкий, ласкающий уши шелест дождя на траве – Григория вежливо проводили к неказистому домику в глубине. Григорий вошёл, аккуратно, стараясь не задеть порог. Поклонился от двери сидящему на подушках, в глубине человеку.
– Салям алейкум, достопочтенных Юнус-абый.
– Алейкум ассалам, Григорий, алейкум ассалам, дорогой. Почему так вежливо?
– Да как сказать. Нужна твоя мудрость, но дело – не обычное, даже государственное, можно сказать.
– Тогда подожди...
Сказал Юнус-абый, качнул головой, наклонившись, его тонкие пальцы в перстнях порылись в лакированной шкатулке. Что-то щёлкнуло, в доме резко запахло грозой, и ветер снаружи – завыл, забился тревожным, гортанным воем.