– Ты Лейла? – спросил Григорий в голос.
И фигура кивнула – да, мол. Некрасиво выгнутый рот, распахнутый в так и не случившемся в крике. Григорий с махбаратчиком рявкнули хором:
– Бежим.
Отстранили хозяйку, не понявшую пока ни черта, рванулись, обгоняя друг друга.
Под арку, по скрипучей лестнице – вверх, на этаж, ещё одна арка и коридор, длинный, с рядом одинаковых, полукруглых дверей. Без знаков и номеров. Григорий на миг замер, не сообразив, куда бежать дальше. Призрак вновь свился из полумрака, пальцем показал на одну.
– Кать, там живые есть? – спросил-подумал Григорий, в ответ услышал короткое
«Нет».
И тяжёлый, истерический плач, от которого нога сорвалась сама собой, ударила, выбив тяжёлую дверь из петель.
«Ой, мама...» – прозвенел в ушах голос призрака.
Григорий хотел было выругаться – и осёкся, тяжёлый запах ударил, едва не выбил из него дух. Знакомый, поганый запах пота, звериной похоти, благовоний и дурных, перемешанных без меры духов... Алая лужа, противно хлюпающая под сапогом. Месиво, каша из перемешанных, раскиданных, даже не тел, а кусков. Словно в издёвку – лазоревый, с васильками махбаратовский плащ, его лоскутья валялись на самых видных местах. Свет уцелевшего фонаря беспощадно высвечивал обрывки, они лежали, переливались, мерцали на фоне густой, уже чернеющей крови.
– Господи прости и помилуй... – выдохнул Григорий.
Охнул – сквозь выбитое окно влетел дождь, ударил его по лицу стылым, противным холодом. Махбаратчик заложил руки за пояс, оглядывался, шипя что-то непонятное под нос: то ли ругательства, то ли молитву на непонятном Григорию языке. Сзади кто-то крикнул, отчаянно – махбаратчик, не повернувшись, рявкнул, велел убраться всем вон. Подошёл к выбитому окну – дождь ударил мужику в лицо, залил лицо тёмной, текучей влагой. Обернулся – и оскалился снова, поманил Григория пальцем, показал в угол, на широкую, разломанную напрочь кровать. Распоротые подушки, перина – её перья ещё кружились, складываясь в силуэт...
Горбоносое, большелобое и очень – даже сейчас – удивлённое лицо. Григорий сморгнул дважды, проверил – нет, точно, знакомое.
«За прекрасных зверей и прекрасную даму».
Татарская башня, утро, горбоносый, безбородый, бритый наголо зверомаг. Вчерашний новик, пивший из свежеполученной кружки свой первый законно изъятый «на государево и земское дело» портвейн. За здоровье проходящих мимо Варвары и Лихо…
– Точно уверен? – спрашивал махбаратчик у Григория.
Уже потом, после того как комнату осмотрели, наскоро поставили на место выбитую дверь, кое-как успокоили маму Розу и всё порывавшуюся усилить бдительность Мэй. Спустились в атриум – поговорить. Григорий пытался набить трубку, табак крошился в пальцах, летел мимо чашки, сыпался под ноги на мягкий ковёр. Черноволосая девочка погрозила ему пальцем, другая аккуратно взяла трубку и кисет из рук. Вернула через минуту, уже набитую. Григорий щёлкнул огнивом, успокоился, закурил.
– Ты уверен, что видел? – повторил свой вопрос махбаратчик.
Григорий, по-птичьи взъерошился в ответ, огрызнулся:
– У нас в столице безбородых да бритых наголо много? Аллеманы с франками и то отращивают, «мода» какая-то говорят. У тебя вон тоже... Кстати, почему такфиритская?
– Не твоё дело. Получается… К лешему, а он нас опять провёл! Почти. Если бы Господь не наградил нас с тобой даром – тебя главным образом, я только вижу тени и смутно, а слышать совсем не могу – бежал бы я счас обратно в «дом известий», выяснял, кто из моих товарищей умом двинулся...
Тут Григорий задумался на мгновенье, соображая, где в столице стоит такой дом. Потом вспомнил, как переводится «махбарат», выдохнул, стал слушать дальше:
– Пока пересчитали бы, пока убедились, что все люди на местах... Но, всё равно, на хрена? Портвейна нажраться задарма из украденной кружки?
– Щас... Дай подумать... Слушай, вспомнил – парень тот вчера хвастался, что его распределили на воздушный флот. Ой, мамо, воспрети Единый...