- А знаешь, Анатоль, - вклинил к ним педалированно "задушевный" рокоток Плохий, - за что тебя в деревне любят? За че-ло-ве-ко-уго-о-о-дие! Ты гейша таиландская, а не философ!
Рубаха выпятил челюсть, надул щеки, вздохнул и поворотился лицом к обличителю.
- Ну, я понимаю, Вадя, гейша! Даровитая проститутка... Но отчего ж таиландская-то?
С мгновенье примерно Плохий явно колебался. Улыбнуться? Принять мирное предложение?
Но - поколебался-поколебался... и не улыбнулся.
Отчасти еще в шутку, но и недозволительно в светском обществе всерьез, он заявил, что Рубаха - социалистический урод, плотский мудрователь, что у него репризное мышление и ни Розан Розаныч1 его, ни сам он ничего в жизни не понимают, поскольку оба безбожники, и что таких, как Рубаха, "артистов" Платон гнал взашей из своего "Государства" и сегодня он, Плохий, понял почему.
- Почему? - едва слышным - пустым - сипотком спросил Рубаха у Плохия.
- Потому что вместо Бога ты сам у себя Бог! Паръшь...
"Завалиться в чужой дом, - пыхало у Хмелева не то в черепе, не то в грудной клетке, - позволять себе..."
Не будь он одышливый ослабелый хиляк, а будь какой надо, будь резвец-удалец, ох не посмотрел бы он, Хуторянин, что гость, в морду б дал развязавшемуся врачишке, в окошко за грудки выбросил, как делал когда-то его дед-пимокат; но минули два, пять, десять мгновений мутного молчания, в память Хмелева всплыл из-под цензуры монах, просивший избавления от креста... и он, словно не умом, а нюхом что-то поняв, смирился и положил себе ждать-наблюдать, ничего не предпринимая.
Оседлав по-ковбойски мелковатый ему табурет - осленок скорее, а не конь-жеребец, - Рубаха сквозь зубы насвистывал (безупречно!) Марсельезу. И урод, дескать, и репризное мышление, ну и что ж... а жизнь все-таки прекрасна и она продолжается.
Плохий же со своей стороны тоже... почувствовал, что хватил через край.
- Я, ребята... это... - завозился он в своем углу. - Простите меня, Як Якыч... Я что-то не то.
Он сделал попытку подняться, но не смог.
И Хмелеву, и Рубахе сделалось ясно, что положение дел хуже, нежели им представлялось.
- Ладно, старче! - большою мягкой пружиной Рубаха распрямился и встал. - Айда-ко по хатам... Девки мои, поди, покой потеряли... в окно смотрют!
Хлобуча на лысеющее чело злюки-правдолюбца шапчонку одною рукой,
другою - богатырской десницей - Рубаха удерживал его в рост.
- Восстань и укрепись, Эскулапио! Фор верст! Нах Кранкхоф!
- Салага! Студент... - (оценив) улыбался вовнутрь как-то выбитый из седла Вадим Мефодьич. - Ну, фиг с тобой! Веди меня, уводи... м... Хай мэни трясче будэ! Бабушка у меня в четвертой палате... Полтавская... Второй год забрать некому...
В сенях брякнулся на колени и, испытывая великодушье и терпение спутников, с минуту гладил, ласкал и шептал в ухо виляющему хвостом Лиру.
У березы, перед расставанием, принес хозяину извинения за "доставленное беспокойство", но как-то неубедительно, внешне, точно заноза была не удалена, а еще сидела в сердце.
* * *
Виляя и соступая с тропы, первым двигался Плохий, а идущий вослед Рубаха ежился от холодного ситничка и высвечивал китайским фонариком общую дорогу.
Золотисто-белесый столбик, чиркающий и неверный, удаляется, тухнет, вспыхивает уменьшенным вдалеке... Взлаивает, урчит и гремит цепью соседская психостеническая дворняга, а вокруг сыро, тёмно и запустело - точно так, что вроде и в самом деле лучше помереть.
"Удали от Меня шум песней твоих, ибо звуков гуслей твоих Я не буду слушать..."1
По телевизору близился к финалу фильм шестидесятых годов, поэтически (Хмелев когда-то поучился у его легендарного сценариста), в духе итальянского неореализма рассказывающий о двадцатых...
В героя стреляли, били одиночными с шести шагов из нагана: бах, бах... бах! Затем еще раз. И еще.
Он же, могучий, неустрашимый и вдохновенный энтузиаст грядущей справедливости, не падал от прободений "смертоносного свинца", а шел внаклон-враскоряку, ступал в расхристанной в клочья рубахе на убийцу и все не падал, не принимал, не давал внутреннего согласья на нечестную смерть.
Это и была, собственно, в чистом виде смерть за други своя...
Игравший героя актер тоже чуточку был знаком Хмелеву. Уже знаменитый, лауреатом международного фестиваля, он как-то выступал (мудру и кучеряво) пред их курсом в институте, но здесь, в кино, сжигаемый тою ж, что и герой, энергией сердца, он и не играл словно, а всамделишно, взаправду отдавал Богу душу.
С коленей и одного (нераненого) плеча, сведя в купол от чудовищного напряжения спину, он, противу всех научно-медицинских уложений, поднялся вновь. Шаг, еще шаг... еще...
Спустя год или два после того "выступления", он, тридцатитрехлетним, действительно погиб в глухо отозвавшейся тем кино ситуации...
Сходив и задвинув (не до конца) задвижку в печи на кухне, Хмелев разобрал постель, переоделся и залег с "Наставленьями отца нашего...", с коею легче, нежели с какой иной книгой засыпалось ему в последние дни.
Когда же потянулся стряхнуть пепел к пепельнце, меньшой брат, а в сомнительном будущем теоретический сторож, исподтиха откуда-то взявшись, лизнул его в палец шершаво-влажным языком.
С утра Хмелев вкопал осиновые столбы и начал крепить, навешивать на петли калитку, когда нежданно-негаданно явился - не запылился гость: Анатолий Андреевич Рубаха.
- Этот-то, Гиппократ припадочный, - хохотнув без улыбки, объяснил он самочинный визит вместо приветствия, - на дуэлю меня вызвал. Ей-бо! На поединок, ёшкин кот! Ну вот честное ленинское, честное сталинское! Перекреститься мне?
Было по-прежнему пасмурно, в воздухе зависла едва приметная бисерная морось.
Скамейки у могилы Виктора пока не было. Они прошли в дом.
Хмелеву казалось, что нечто в этом роде он и ожидал после вчерашнего "вечерочка", да нарочно постарался забыть; очень уж не желалось ему этого...
Широго шагая по той же кухонке, Рубаха ровным старательным сипотком оповещал Хмелева, что произошло.
Они шли, возвращались от Хмелева и до деревни, если обменялись, то только парою разве реплик, а у магазина на развилке, откуда каждому дорога своя, "этот" с бухты-барахты и объяви, что, буде разница в весовых категориях изначально не сулит ему "победительной перспективы" - "Так выражался, гад, екалэ манэ!" - в обычной драке на кулаках, то он, дворянин и, к сожалению, человек чести, предлагает "господину учителю" принять от него изустный картель.
Он в ы з ы в а е т Рубаху.
- Ничего себе! - вопреки "ожиданиям" изумился сверх всякой меры Хмелев. - Но... почему, Толь? Резоны какие-то... Смысл?!
Рубаха, сделав самое тяжкое - рассказав, сразу заметно успокоился, пожал на вопрос плечами и сел - на все тот же табурет-ослик.
- Полагаю, Як Якыч, - сказал он, - он и сам толком не знает... старый бандит. Сам в некотором роде жертва...
И Рубаха невесело улыбнулся Хмелеву. Он приморился нервничать.
В секунданты определены были Хмелев и Онегин, если последний бы согласился. У него же Плохий попросит одностволку. Стреляться по очереди. Во вторник... Абы не осталось усомнений и душевной немощи вызвавшего... В шесть ноль-ноль. На рассвете. За старой фермой.
Заросшая каштановым, слегка вьющимся волосом щека Рубахи дергалась в тике. Он был расстроен, он не ведал, что делать и как дальше быть.
Впущенный нечаянно Лир сочувственно тыкался мордой в могучее его колено.
- Ну что вы переживаете-то так, Анатолий? - балякнул в свой черед глупость и Хмелев. - В первый раз, что ли, вам мириться-ссориться?