— Вот, например, образчики местной живописи, — сказал он нам, горделиво подмигивая, и показал на стену, где в ряд висели изображения все того же Биса.
На многих рисунках, сделанных карандашом, пес был изображен на совершенно не способных гнуться лапах, лишенных суставов, оказывался трехглазым, двуногим или отчего-то похожим на жабу, в общем, изуродован самыми разнообразными способами. Его малевали на салфетках и всевозможных клочках бумаги, в том числе туалетной, но каждый рисунок тем не менее был любовно пришпилен к стене кем-то значительно более высоким, чем сами авторы всех этих произведений местной живописи. В торце коридора в стене торчало пушечное ядро. От него в разные стороны разбегались по краске и штукатурке тонкие, как паутина, трещинки.
— Это же настоящее, — равнодушно заметила Зора.
— Да, — подтвердил фра Антун. — С венецианского корабля. — Он указал куда-то за окно, в сторону моря.
Дети работали в просторной комнате без окон, похожей на старинную кухню. Там был огромный пустой черный очаг, в углу прялка с деревянной рамой, на стене полка с тяжеленными утюгами образца 1900-х годов, выглядевшими как оружие, которым ничего не стоит забить человека до смерти. Над очагом приткнулось еще несколько полок, на которых невысокими стопками выстроились каменные плошки. Над дверью висела свернутая рыболовная сеть, в которой запуталась голубая плюшевая рыбка, покрытая пылью. Воспитанники фра Антуна сгорбились на деревянных скамьях за столами, сдвинутыми посреди комнаты. На столах стояли стаканы с карандашами и мелками, разноцветная пыль висела в воздухе над старательно изрисованными листками бумаги. Дети время от времени чихали, но сидели спокойно, с увлечением рисовали, а потом сворачивали из собственных творений самолеты и птиц. Самым странным было то, что в этом помещении царила почти полная тишина. Остановившись в дверях, мы слышали гул, доносившийся с колокольни, но здесь, в этой кухне, тишину нарушал лишь шелест бумажных листов да порой кто-то из детей принимался ритмично скрести собственную голову. Детишки были бледные, маленькие, но довольно крепенькие, несмотря на худобу. Рисовали они под руководством другого монаха, которого звали фра Парсо. Это был бородатый итальянец с настоящей тонзурой, который мельком глянул на нас, но даже не улыбнулся.
Мы вообще-то собирались раздавать детям сласти после инъекций, намеревались пообещать им угощение, которое они могут заработать, проявив покорность и терпение. Нам хотелось поощрить тех, кто смело пошел на сотрудничество с нами, утешить плакс и успокоить тех, кто от ужаса затаивает дыхание и может даже упасть в обморок. Надо было также подкупить тех тихонь, которые сперва безжизненно обвисают у тебя в руках, а потом вдруг начинают выкручиваться угрем и биться в истерике на полу.
Но тишина, стоявшая в комнате, и детские головки, склоненные над пестрыми рисунками, так сильно подействовали на Зору, что она моментально разрезала веревку на верхней коробке, поставила ее на пол и объявила:
— А мы вам разные сладости привезли!
Дети, разумеется, тут же окружили ее плотным кольцом. Они по-прежнему вели себя очень тихо, но с любопытством заглядывали внутрь переносного холодильника и с удовольствием брали пакетики с конфетами, которых, наверное, не видели с начала войны, а может, и никогда в жизни. Зора присела на ступеньку порожка и раздавала угощение. Я стояла в сторонке, но тут ко мне подошел какой-то маленький мальчик со спокойными глазами, взял меня за руку и повел к столу, желая показать свой рисунок. Он был бледненький, но выглядел вполне ухоженным. Его головенка оказалась прямо у меня под носом. От волос мальчишки пахло чистотой. Я ничуть не удивилась, увидев, что и он тоже нарисовал Биса, но почему-то одарил пса зеленым, как яблоко, выменем.
— Симпатичная собака, — сказала я, искоса поглядывая на Зору, которая с несколько растерянным видом уже прикидывала, много ли сладостей у нас еще есть в запасе и сколько детей уже ходит вокруг нее с полным ртом, похрустывая сладкими вафлями.