Пан Белорецкий уставился на дочь друга сквозь очки, и непроизнесенное словно слышалось в освещенном погребальными свечами воздухе. Девушка смутилась.
— Я... я не знаю. Мне кажется, что любовь стоит того, чтобы ждать ее... в ответ.
— А если не дождешься? — Андрей Белорецкий жалостливо улыбнулся. — Всю жизнь — наблюдать, как у ее очага греются другие... А тебе — только отблеск... Разве не лучше — создать семью... С человеком, которого знаешь, которому веришь?
Ной почему нервно хохотнул, а Дорота перевела взгляд на Влада. Тот сразу отвел глаза...
— И все-таки — пусть уж хоть отсвет.
Эти слова Дорота почти прошептала. Зося фыркнула.
— Тоже мне, романтика... Революция победила — вот где романтика! Скоро семья как единица общества вообще исчезнет. А детей растить станут коммуной.
Пан Белорецкий даже перекрестился.
— Несчастные дети...
— Ты, Зося, еще вспомни теорию комиссара Александры Коллонтай о том, что удовлетворить похоть должно быть не сложнее, чем выпить стакан воды, — раздраженно сказала Дорота.
— Кстати, я недавно копался в архивах, а там чего только не встретишь. Так товарищ Коллонтай, похоже, из рода ополяченных белорусов Калантаёв, — задумчиво произнес Белорецкий. — Когда-то фамилия звучала как Карантай, от слова "короткий"... Мне иногда кажется, что белорусы вылеплены из воска — так легко принимают любые формы под солнцем времени, лишь бы не быть самими собой... Эх, действительно, как говорил один мой старший коллега – если бы кто приказал белорусу быть белорусом, не было бы лучшего белоруса... А так... Точно по словам Купалы:
Одна из свечей замигала в последнем желании жить — и угасла, превратившись в грязную лужу воска. Мокрый ветер ударил в окно, так что остальные, еще живые, огоньки рванулись в сторону... Старый дом, стоя по деревянные колени в мартовской воде, заскрипел, тихонько зарыдал, словно в предчувствии смерти. Пятеро людей в нем замолчали, тоска отозвалась в их сердцах.
— Закончится наводнение, уйдем отсюда... И каждый из нас пойдет в свою сторону, — проговорил Ной. — И, возможно, никогда мы больше не встретимся, а может быть, кому-то будет лучше не встречаться...
— Что ты такое говоришь? — встревожилась Дорота.
— Он говорит правду, — мрачно пояснил Белорецкий. — Нам выпало жить во времена перемен. А это, согласно китайской пословице, наихудшая судьба. Никто еще не знает, где следует быть, кто победит... Возможно, кто-то из вас будет управлять государством... Кто-то отопьет от отравленного кубка славы... А потом встретимся у одной стены — с выбоинами от пуль... И, возможно, у кого-то в руках будет револьвер, а у кого-то — пустота безнадежности.
— Ну, вы и наговорили здесь, дядя Андрей, — беззаботно рассмеялась Зося. — Даже дракон испугался... Подождите, мы еще пригласим вас на выставку Ноя...
— На которой будут твои портреты, Зося! Ты... ты позволишь мне нарисовать тебя? — Ной смотрел на девушку с такой тревогой и напряжением, как будто она, как дочь Жижеля, божества огня, теперь взмахнет ресницами, и огонь сожжет сердце.
— Рисуй, что мне, жалко... — ответила Зося преувеличенно равнодушным голосом. Но Ной не захотел услышать это равнодушие и с благодарностью коснулся руки красавицы — легко, как облачко... Но рука художника вздрогнула, будто он действительно коснулся огня...
— А вот мои благородные предки рисовальщиков считали дворней, — лениво сказал Влад. — Правда, лицедеев и шутов они считали еще более низким сословием — как в Индии каста неприкасаемых. Так что я в их глазах — изгой... выродок... Сильные люди, властители своего времени не любят вымысла. Недавно вычитал стихотворение какого-то начинающего поэта Куделько под названием "Пляски на кладбище":
— Ну, это только по молодости можно брякнуть... Этот Куделько под именем Михась Чарот сам романтических стихов насочинял. И ни одной власти не придет в голову, скажем, запахать кладбище или построить на могилах театр.