А как торжественно шло семейство Бурыгов к церкви в воскресный день! Как важно ступала маленькая кругленькая тетушка Марыся впереди своих крепких высоких мужчин! И совсем некстати было столкнуться у церкви с директором гимназии, и совсем непонятным был его ироничный поклон в сторону осурдученного Данилки, и не к месту снисходительные слова:
— А, молодой человек, не забываете, так сказать, родные пенаты? Московская служба хлопотная, да-да... Ну да каждому свое...
Но еще более непонятным было поведение Данилки, который при встрече с паном Вередичем рванулся было сбежать и, пожалуй, впервые в жизни растерялся, покраснел и потерял дар речи.
А на другой день засобирался «на службу».
Ну не дурак же был Антон Бурыга! Ведь смог же он удержать родительскую корчму и обустроить ее, и прибыль хорошую иметь. И не могли у него не возникнуть некоторые сомнения насчет таинственной учебы-службы сыночка...
И однажды закрыл Бурыга свою корчму, на горе местным завсегдатаям, и поехал в далекий город Москву, придерживая левым локтем толстый кошелек в глубоком внутреннем кармане пиджака. Что случилось с почтенным трактирщиком в том городе, точно неизвестно. По отдельным высказываниям обычно говорливой тетушки Марыси можно составить только приблизительную картину...
Шум и гул Москвы, наверное, не удивил потомственного корчмаря. А вот то, что по адресу, куда он столько лет отсылал деньги, находился ресторан, удивило, и неприятно. Дамы с обнаженными плечами, господа в изящных сюртуках исчезали за дверью, которую услужливо открывал бородатый дядька в шикарном мундире. Открыл он дверь и перед трактирщиком города Б*.
— Просю за столик,— молодой человек в белой рубашке и серой шелковой жилетке, с обернутым вокруг руки полотенцем вынырнул откуда-то сбоку...
Да, да. Данилка служил официантом в ресторане, где метрдотелем был его двоюродный дядя господин Квятковский. И что с того, что упомянутый Квятковский был там же во всей красе, при черном сюртуке, белой манишке и лакированных ботинках? Бурыга был не дурак. Он прекрасно понимал, что это — такой же корчмарь, как он, да еще в чужом кабаке...
К тому же Бурыгу звали посетители почтительно — «пан», а Квятковского в его сюртуке подзывали снисходительно — «человек!».
Ради правдивости заметим, что дядя пытался устроить Данилку куда-нибудь учиться, и пробыл Данилка какое-то временя в столичном учебном заведении... И не в одном... Но наука тамошняя оказалось совсем непробиваемой для провинциальных мозгов.
Зато в науке кабацкой Данилка был отличником.
И скоро случайному посетителю Бурыговой корчемки начинало двоиться в глазах: два трактирщика, с одинаковыми пшеничными усами на красных лицах, в одинаковых рубахах-вышиванках встречали его. Вблизи понималось, что один из корчмарей более молодой и резвый, и в речи его попадаются странноватые словечки.
— Чиво-чиво? Горелочки? А вот рекомендую винь-шампань, не хотите?
— Не стели языком, студент! — гремел бас старшего корчмаря, и младший покорно умолкал и подавал любителю водки желаемую рюмку, обязательно перекинув через руку белоснежное полотенце.
— Просю!
И что те заборы и рвы, которыми пытался бедный Бурыга разделить свою жизнь...
Эх, корчемка — со стеклянным богом повидаться, кованую свинку купить, как Мартин мыла, набраться, все забыть, и что не было, вспомнить, и — играйте, музыканты, пойте, музыканты, про того казаченьку, что поехал за поля-леса и не вернется никогда к девчоночке-голубке...
Стоит корчма в городе Б*, стоит — и будет век стоять такой, какой построили ее прапрадеды...
ОДИССЕЙ И СИРЕНЫ
Сирены - полуптицы-полуженщины, которые заманивают своими волшебными песнями мореходов на смертоносные скалы. Только Одиссей смог безнаказанно послушать их пение, так как приказал своим товарищам заклеить уши воском, а его самого привязать к мачте.
Город Б* трудно назвать Венецией. Даже синей майской ночью, когда его улочки затапливает море весеннего аромата, а темная листва сирени и жасмина со светлой пеной цветов и самому бедному воображению напоминает волны...
Нет, никто и никогда не сравнивал город Б* с Венецией! А между тем разве где-то еще на свете есть такие голосистые девушки, разве где-то так пронизывает теплый вечерний воздух чистая, как лунный луч, песня? А ловкие парни города Б*, разве не похожи они на венецианских гондольеров, когда плывут их фигуры в праздничных вышиванках у палисадника дома, где живет особенно красивая панна, и витает над ними вечная песня весны и любви, которая не изменилась со времен Соломоновых?