Где она сейчас — мать знает, конечно, но спрашивать ее бесполезно, она почему-то считает, что люди, приходившие за дочерью, и он, командир БЧ-2 БК-133, из одного воинского подразделения. Вообще в этой истории какая-то невсамделишность, и, если уж говорить прямо, сама Лилли Кыусаар произнесла слово «провокация». Статья 58-я, о которой упоминала она, знакома, отца в 1937 году тоже обвиняли в чем-то, тогда-то, на восьмом году жизни, еще не пошедший в школу Володя Алныкин услышал о существовании этой статьи, матери тоже эта статья не нравилась, она каждую неделю ходила в городскую тюрьму, добиваясь свидания, и в конце концов отца из тюрьмы вытащила. Пять месяцев ушло затем на восстановление его, он и в Москву ездил, пока опять не надел китель с командирскими нашивками. Лилли Кыусаар знает об этой статье больше, потому что знакома еще и с пунктами ее.
Дети бегали по коридору, как по дорожке стадиона, и Алныкин заснул под ребячьи визги, думая о том, где утром надраить пуговицы. Знать, решил он, такая уж судьба у всех Алныкиных: одним сидеть в тюрьме, другим выручать их.
Чьей-то зубной пастой он начистил пуговицы, высидел очередь в парикмахерской, плотно поел, в десять утра был уже на подходе к штабу флота.
Два капитана 3-го ранга, те, что назвали себя сослуживцами Ростова и два вечера прикидывались друзьями Володи, повстречались ему. Теперь они прошли мимо, даже взглядом не напомнив о знакомстве, и Алныкин ничуть не обиделся, признавая за старшими офицерами право на невежливость. Все офицеры штаба — бригады ли, базы или всего флота — разительно отличались от корабельных излишней суетливостью и никого не замечали. Спрашивать у них, где кабинет командующего флотом, Алныкин не стал, ноги сами привели его на нужный этаж к нужной двери. Вошел. В приемной — два капитана 1-го ранга и адъютант командующего, старший лейтенант. Именно старший лейтенант, что более всего поразило Алныкина. В адъютанте он узнал одноклассника, одного из тех пятерых, что на валуне под Койвисто, провожа падающее в море солнце, дали клятву хотя бы раз в десятилетие забиратьс на этот камень и вспоминать закатные минуты. Года, определенного приказом министра, не прошло еще, а однокурсник уже носил погоны с тремя звездочками; кое-кого из выпуска, знал Алныкин, представили к очередному званию, но, пожалуй, при самых благоприятных обстоятельствах третью звездочку они получат ко Дню флота или к ноябрьским праздникам.
Этот же, с которым Алныкин четыре года ходил в одном строю и хлебал в столовой борщ под училищный оркестр, постарался его не узнать и голосом, предвещавшим отказ, сухо осведомился, по какому вопросу желает обратиться к командующему лейтенант Алныкин и знает ли он, что сегодня нет приема.
Услышав ответ («По личному… и безотлагательно!»), адъютант сокрушенно поднял плечи, показывая, что сомневается в успехе просьбы; невозможно было представить его дежурящим по пирсу или вылезающим из машинного отделения — таким он был, чего не замечалось в училище, чистеньким, в идеально выглаженном кителе. Никто бы не узнал в нем Витьку Колбагина по прозвищу Ромодан. Сохраняя в походке сомнение, он скрылся за дверью и через минуту появился, лицо его выражало смешанное чувство растерянности и удивления тем, что командующий дал «добро» на прием лейтенанта, которому по своим мелочным делам надо бы обращаться к командиру дивизиона и никак не выше. Сев за стол и раскрыв какой-то журнал типа амбарного, адъютант потребовал у Алныкина удостоверение личности, записал фамилию и номер воинской части, после чего пальцем отодвинул документ на край стола, и когда удостоверение личности легло в карман кителя, Алныкин решил твердо и бесповоротно: к командующему флотом он не пойдет, это может грозить Леммикки еще большими бедами.
Выйдя из кабинета, ничуть не обиженный на одноклассника, — такая уж у того холуйская должность! — он расстегнул китель, достал учебник по малярному делу и почитал его на скамейке в парке. Затем купил в хозяйственном магазине две кисти и сунул их в карман. Много полезного узнал он в штабе флота, среди прочего и врем ухода гидрографического судна «Экватор». С мостика его смотрел на удаляющийся Таллин, на небо, под которым где-то на мызе прячется Леммикки, которая, зарывшись в сено или при свете коптилки, пишет ему бесконечные письма, никуда не отправляемые.
Отлученный от корабля, он знакомой мшистой тропкой добрался до одинокого, родного уже, дома. Соскребал обои и отмывал стены, подбивал клинышки под шаткие ступеньки, питалс не харчами «Софьи Павловны», а магазинными. По вечерам разводил костер и сидел у него, чутко прислушиваясь к шорохам. От жены бригадного минера к нему текли новости. Помощник — это все давно признавали — чокнулся малость, но то, что творил он сейчас, поражало полной потерей разума. Не первый год служивший офицер, он ходил по кораблям и вел постыдно откровенные речи, всей бригаде сообщая, что 24 мая сего года совершил самоволку, причем сбежал с корабл не в Кирканумми, а в Таллин, и, слыша эти признания, офицеры притворялись глухими и немыми, а помощник вдалбливал дату в память сослуживцев и отходил, очень довольный. Никто не знал, зачем ему доносить на себя, но все понимали, что откровения эти — либо от больного ума, либо от очень здорового.
Наконец помощник пришел к костру. Острое помешательство свое объяснил хамством особиста, который собирает бумажки, вредящие Алныкину; помощник отказывался подписывать одну из них, тогда ему пригрозили огласкою самоволки, у особиста есть неопровержимое доказательство — справка из загса с фамилиями свидетелей.
— Тоже мне скит нашел, — сказал он Алныкину. — Кончай эту бодягу. Ты восстановлен в должности. Командир наш мудр, как змий.
«По неизвестной причине отсутствует один офицер — лейтенант Алныкин В. И.» — такой фразой в рапорте взбудоражил командир БК-133 штаб бригады шхерных кораблей, а на указание, что «офицер» отстранен от должности, ответил грубо и точно: с кораблем Алныкин не рассчитался, пистолета не сдал, а предъявленная им расписка особого отдела — филькина грамота, листочек без штампа и печати. Между тем фраза эта ввергла в панику Кирканумми, полагалось немедленно укрепить госграницу, отсутствующий офицер всегда мыслился перебегающим через контрольную полосу. Началось выяснение, и сразу же обнаружилось, что приказа об отстранении никто не видел, всего лишь устное распоряжение, сделанное под нажимом уполномоченного особого отдела и отмененное, как только в Кирканумми улеглась паника.
Алныкин вернулся в каюту, но продолжал ходить по вечерам к дому. Два матроса вызвались клеить ему обои, командир давал верные советы, офицеры обоих дивизионов повадились таскать Алныкину хозяйственные предметы, однажды прикатили детскую коляску, и все они — он чувствовал это — жалели его, упорно не желающего понимать, что никакой семьи уже не будет, что начальство (особист нашептал) никогда не позволит жене Алныкина приехать в этот дом и, вероятнее всего, разлучит их.
И он тоже жалел этих людей, потому что они не ведали, что ждет их впереди, а он знал. Он увидел уже судьбу свою.
Увидел в тот день, когда в Таллине сразу после подъема флага побежал к Леммикки, ожидавшей его на скамейке. «Нам надо пожениться», — сказал он ей тогда, и она, выдохнув «конечно», достала из портфеля паспорт, удостоверявший совершеннолетие, а потом взяла руку его, положила ее на глаза свои, и он понял: глаза эти отныне будут видеть только его; Володиной рукою провела по грудочкам своим, по бедру и животику, чтоб Алныкин убедился — она будет женщиной только для него, станет матерью их детей, здоровых и крепких, потому что тело ее — без изъяна. Он обнимал ее, он видел совсем близко лицо ее, так близко, что нарушились привычные соразмерности; бровь Леммикки, неестественно широка и длинная, вылетала из переносья, устремляясь к бугорочку высокого, как небо, лба, но притягивалась на полпути височной впадинкой и огибала крохотный голубенький глобус с черным зрачком ока…
Алныкин почти не дышал, оглушенный прозрением: эта сидящая в тесной близи девушка — она ведь ему совершенно незнакома, он видел ее всего несколько часов, он не знает, добрая она или злая она, красивая или нет, умная или глупая, но и он ей почти незнаком, тем не менее они закованы в единое чувство, которое называется, конечно, любовью, которое как бы вне их. Это чувство подарено им кем-то, вручено на вечное хранение, и, что бы ни случилось, оно будет в них как кровь, как воздух в легких, он и Леммикки обречены были на эту любовь с момента рождения, она — сама судьба. Он поцеловал глаза, которые будут с ним всегда и везде, еще много, много лет, они не изменятся, лишь утратят пылающую голубизну. А вот коричневые пятна на щеках появятся через несколько месяцев, когда Леммикки забеременеет, и пропадут, когда родится ребенок; что-то произойдет с талией и бедрами, укрупнится грудь, лет через десять наступит пора женской зрелости. Но не в Порккала-Удде, не век же служить здесь, а где-то на берегах другого моря или океана, семья прибавится еще одним человечком, и когда-нибудь, прид после многомесячного похода и обнимая Леммикки, Алныкин заметит радиальные морщинки у глаз жены и взгрустнет, и вспомнит этот день и час на скамейке, гладкую и теплую, как мрамор на солнце, щеку девушки, предопределенной ему и такой же неотвратимой, как жизнь.