Поначалу мне поручали дела, не вызывавшие интереса у Кархингера и Кунце. Дело художника, который, выполнив заказ и получив оплату, вступил в конфликт с заказчиком, администратор нашего офиса передал мне, даже не спросив Кархингера или Кунце.
Карл Швинд пришел не один. Художника, которому на вид было чуть за тридцать, сопровождала женщина лет двадцати; если его всклокоченная грива и джинсовый комбинезон вполне соответствовали духу, царившему летом шестьдесят восьмого года, то его безупречно одетая спутница выглядела рядом с ним чужеродно. Она вела себя непринужденно, холодно разглядывала меня, а когда художник начинал горячиться, успокаивала его, положив ладонь ему на руку.
– Он не разрешает мне фотографировать.
– Вы…
– У меня испорчено портфолио, некоторые работы нужно сфотографировать заново. Я знаю владельцев, созваниваюсь с ними, мне разрешают приехать, сфотографировать мою картину. Все рады мне. А он отказывает.
– Почему?
– Он не говорит. Я ему позвонил, он бросил трубку, а на письмо не ответил. – Художник поднял и опустил руки, сжал кулаки. Руки у него были большие, как и все остальное: фигура, лицо, глаза, нос, рот. – Я привязан к своим картинам. Мне тяжело смиряться с их продажей.
Я объяснил, что по закону нельзя отказать художнику, который пожелает сделать копию, в доступе к его собственной картине.
– Однако ваши законные интересы не должны нарушать оправданных интересов владельца. Нарушаете ли вы чем-либо его интересы?
Вскинув голову и сжав губы, художник мотнул головой. Я вопросительно взглянул на женщину, та, усмехнувшись, пожала плечами. Он назвал мне имя и фамилию владельца картины – Петер Гундлах, сообщил его адрес: фешенебельный район на лесистом склоне Таунуса.
– При каких обстоятельствах пострадало ваше портфолио? Хоть это не имеет решающего значения, но если бы я сумел объяснить причину, почему вам необходимо…
Он опять перебил меня, и я посетовал на себя, как всегда, когда не мог добиться желаемого.
– Я попал в аварию, и портфолио сгорело вместе с машиной.
– Надеюсь…
– Со мной все обошлось. А вот Ирену зажало в машине, и она, – он положил ладонь на ее колено, – получила ожоги.
– Мне очень…
Он махнул рукой:
– Ничего серьезного. Все уже зажило.
Я написал Гундлаху, тот сразу ответил. Дескать, произошло недоразумение. Естественно, художник может приехать, чтобы сфотографировать картину. Передав это сообщение Швинду, я счел дело закрытым.
Однако спустя неделю Швинд опять явился ко мне. Он был вне себя.
– Вас не пустили?
– Картина повреждена. Похоже, по правой ноге провели зажигалкой.
– Гундлах?
– Да, он. Говорит, будто случайно. Только это было не случайно, а преднамеренно. Я сразу увидел.
– Чего вы теперь хотите?
– Чего хочу? – Женщина опять сопровождала его, она опять положила ладонь на его руку. Однако он все равно повысил голос. – Чего хочу? Это моя картина. Мне пришлось продать ее, и она теперь висит у него, но это моя картина. Я хочу устранить повреждение.
– Вы предложили ему отреставрировать картину?
– Он не дает. Мол, незначительное повреждение ему не мешает. В дом к себе не пускает, а взять картину из дома нельзя.
История приобретала, на мой взгляд, гротесковый характер, но лица обоих посетителей были серьезными, поэтому я с такой же серьезностью объяснил, что в правовом отношении ситуация непроста.
– Необходимо констатировать наличие повреждения, причем такого, которое наносит ущерб интересам автора. Однако интересы автора подлежат защите лишь в том случае, если поврежденное произведение доступно для обозрения достаточно широкому кругу лиц; в свою очередь, владелец картины может поступать с ней по своему усмотрению, если она не покидает приватной сферы. Могу вновь послать Гундлаху письмо с изложением тех или иных юридических аргументов. Но если мы передадим дело в суд, то шансы у нас невелики. А что, собственно, изображено на картине?
– Женщина, спускающаяся по лестнице. – Он обвел глазами кабинет. – Это большая картина. Видите дверь? Картина немного больше.