Чем вызвана эта перемена в двигателях?
Матросы молча ждут следующей команды, более тревожной. Напрасно. В тишину лодки вливается заглушенный гул электромоторов. Тихо, но вместе с тем чувствуется, как внизу, под железной настилкой, напряженно вращаются два гребных вала. А когда все успокоились, начинают смеяться над своим же товарищем, — смеяться жестоко, чтобы рассеять собственную тоску.
— Плохие дела твои, Кирсанкин!
— Чем?
— Ты тут, можно сказать, мучаешься, как грешник в аду, а в это время поди какой-нибудь суфлер твою жену охаживает. Вот жизнь, а?
Кирсанкин — только что подошедший вестовой, молодой парень. У него красивая жена. Но войне до этого дела нет: через какой-нибудь месяц после свадьбы его оторвали от любимой подруги. Он очень тоскует по ней, часто пишет письма. Это всем известно по его же рассказам.
Пробует защищаться:
— Вокруг моей походят… Она у меня строгая…
На вестового набрасываются все:
— Хо-хо! Походят! Нынче какой народ? В два счета обработают…
— Ты бы, Кирсанкин, до поры до времени не трогал жену. Тогда бы можно еще надеяться. А то только растравил бабу…
— Будь у нее дети — могла бы терпеть. Дети не дают женщине баловаться. А без них — конец! Пиши пропало — баба…
Вестовой огрызается, пуская ругань в двадцать пять оборотов. Не помогает! Еще хуже нападают, точно он является главным виновником их кошмарной жизни.
— Не то еще, братцы, может случиться. Вернется, скажем, Кирсанкин домой, а у жены — памятник нерукотворенный. Будет пестовать да приговаривать: «Весь в отца! Вылитый! И мордашка, и глазки, и пяточки!» Вот где обида…
Веселье разгорается. Затравленным зверем оглядывается Кирсанкин, оглушенный ядовитым смехом других.
Его хлопают по плечу, советуют:
— Одно, брат, тебе остается — это удавиться. Ей-богу! А для нас это будет развлечением…
Наступила внезапная пауза.
— Над чем это вы хохотали так? — спрашивает подошедший инженер-механик Острогорский.
Старший унтер-офицер докладывает серьезно:
— Кирсанкин, ваше благородие, здесь все чудил: о жене своей рассказывал.
— Наверно, какие-нибудь гадости?
Наперебой поясняют другие матросы:
— Да уж хорошего не услышишь от него.
— Прямо хоть уши затыкай.
Инженер смотрит в сконфуженное лицо вестового.
— Трепачи они, ваше благородие, и больше ничего, — заявляет Кирсанкин и уходит в носовое отделение.
Зуб мой продолжает ныть. Нестерпимая боль в голове, точно бурав, сверлит мозг.
Какой уж раз я выхожу наверх?
Двигаемся бесшумно, окутанные ночной тьмой. Снаружи на лодке — ни одного огня. Даже курить строго запрещено. На рубке стоит несколько человек; здесь же находится и сам командир, но никого не видно. Мрак кажется бездонным, смущающим ум. Перед ним чувствуешь свое несовершенство, свою слабость. Кругом — ни звука. Только у бортов тихо шумит вода, разворачиваемая форштевнем.
— Ваше высокоблагородие! Впереди как будто огонек…
— Где? — спрашивает командир.
Немного справа от носа.
Голос у боцмана глухой, точно отсырел от влажной ночи.
— Ничего не вижу.
— Да вот, вот…
— Осторожнее, черт! Биноклем в лицо мне не тычь!
— Виноват, ваше высокоблагородие!
Командир обращается к минному офицеру, мичману Кудрявцеву:
— Петр Петрович, вы что-нибудь видите?
У Кудрявцева юный голос, но сейчас он отвечает баском:
— Ерунда! У боцмана в голове огонек.
Напрягаю зрение, стараюсь проникнуть в сырую, как в погребе, тьму, и мне начинают казаться несуществующие огни.
И вдруг — неожиданное явление слева, немного впереди. На темном фоне ночи, совсем близко, открывается дверь, выбросившая полосу света. Ясно обозначается человек, выходящий из рубки неведомого корабля. И снова ничего нет. Ночь проглотила видение. Только огонек вспыхивающей папиросы красным светлячком чертит тьму. Что-то огромное с шумом проносится мимо нас. Кажется, заденет нашу лодку, подомнет под себя, раздавит. Мысли мои дробятся, как налетевшие на камни волны. Нет, это не сон, это чудовищная явь, дохнувшая холодом смерти. Я чувствую, как закачалась «Мурена». Все молчат, точно онемели.
— Вот так встреча! — наконец восклицает командир.
— А как вы думаете — не заметил он нас? — придушенно, почти шепотом, расспрашивает Кудрявцев.
— Ясно, что нет. В противном случае мы бы дальше этого места никуда не ушли…
Немного погодя у Кудрявцева опять появляется басок, спокойный и надежный, как буксирный катер.