Мистер Гибсон подъехал ближе к ней. Он не знал, не побоится ли она ехать в темноте, поэтому накрыл ее ладошки своей рукой.
− О, я так рада чувствовать тебя, — она крепко пожала его руку. — Папа, мне хотелось бы получить цепь, как у Понто, такую же длинную, как твоя самая длинная поездка, чтобы я могла привязать нас обоих к ее концам, и когда ты мне нужен, я могла бы потянуть за нее, а если ты не хочешь приезжать, ты можешь потянуть назад. Но я должна знать, что тебе известно, что ты мне нужен. Так мы бы никогда не теряли друг друга.
− Я совсем запутался в твоих планах. Ты излагаешь детали немного запутанно. Но если я понял правильно, мне придется ходить по деревне, как ходят ослики на выгоне, с путами, привязанными к задней ноге.
− Мне все равно, что ты называешь меня путами, лишь бы мы были связаны вместе.
− Но мне не все равно, что ты называешь меня осликом, — ответил он.
− Я не называла. По крайней мере, я не это имела в виду. Но так приятно знать, что я могу быть такой грубой, какой мне хочется быть.
− И этому ты научилась у благородной компании, с которой провела день? Я полагал, что ты будешь вежливой и чопорной, что даже прочитал несколько глав из «Сэра Чарльза Грандисона»[5], чтобы привести себя в гармоничное состояние.
− Надеюсь, я никогда не стану лордом или леди.
− Чтобы успокоить тебя, я скажу вот что. Я уверен, ты никогда не будешь лордом, и, думаю, есть всего один шанс из тысячи, что ты когда-нибудь будешь леди.
− Я буду теряться в бесконечных коридорах всякий раз, когда мне придется идти за шляпкой, чтобы выйти гулять.
− Но, знаешь, у тебя была бы горничная.
− Знаешь, папа, я думаю, что горничные еще хуже, чем леди. Я бы не так сильно возражала против того, чтобы быть экономкой.
− Хм! С одной стороны буфеты с вареньем и десертом будут удобно располагаться под рукой, — задумчиво ответил ее отец. — Но миссис Браун говорит мне, что мысли об обеденном меню часто оставляют ее без сна. Вот это нужно принять во внимание. И все же в каждом занятии есть тяжелые заботы и обязанности.
− Что ж! Я полагаю так и есть, — серьезно сказала Молли. — Я знаю, Бетти говорит, я изнуряю ее жизнь, пачкая фартук в зелени, когда сижу на вишневом дереве.
− И мисс Браунинг сказала, что она довела себя до головной боли, думая о том, как они оставили тебя. Как это случилось, глупышка?
− О, я сама пошла посмотреть парк. Он такой прекрасный! И я потерялась, села отдохнуть под огромным деревом. И леди Куксхавен и эта миссис Киркпатрик пришли. И миссис Киркпатрик принесла мне ланч, затем уложила спать в свою кровать. И я подумала, она разбудит меня вовремя, а она не разбудила. И поэтому они уехали. И тогда они решили оставить меня до завтра, мне не хотелось говорить, как очень-очень сильно я хотела домой. Но я не переставала думать, что ты беспокоишься, где я.
− Это был довольно печальный день, да, глупышка?
− Только не утром. Я никогда не забуду утро в том саду. Но я никогда не была так несчастна за всю мою жизнь, как этим долгим вечером.
Мистер Гибсон посчитал своим долгом проехать до Тауэрса, принести извинения и поблагодарить семью, прежде чем она отправится в Лондон. Все семейство готовилось к переезду, и все были слишком заняты, чтобы выслушивать его признательные любезности, кроме миссис Киркпатрик, которая, хотя и должна была сопровождать леди Куксхавен и нанести визит своей бывшей воспитаннице, нашла достаточно времени, чтобы принять мистера Гибсона от имени семьи и заверить его в самой обворожительной манере, что она часто вспоминает, сколько врачебной заботы он проявил к ней в былые дни.
[1] Букв. Goodenough — довольно хорошо
[2] Пэм Моррис в комментариях к роману ссылается на то, что в 19 в. сказкам приписывали сомнительный статус, поскольку многие видели в их несоответствии фактам и рациональности вред для детей. Она цитирует слова Диккенса, которые тот произнес в Манчестере в 1858 г. «…не позволяйте себе в похвальной погоне за фактами, что окружают нас, отрицать вымысел и воображение… Пусть у детей будут сказки…» и полагает, что Гаскелл, возможно, присутствовала при этом событии, во всяком случае, она была согласна с подобным мнением, и незнание Молли сказок указывает на тонкий подрыв Гаскелл рационализма мистера Гибсона.
[3] Семь отроков Эфесских, (Семь спящих отроков; Семь отроков, во Эфесе спящих) — христианские мученики, заживо замурованные в пещере и проспавшие там несколько веков.
[4] Имеются в виду королевские палаты в Лондонском Тауэрсе.
[5] «Сэр Чарльз Грандисон» — роман (1753) Самуэля Ричардсона (1689–1761), его герой — олицетворение утонченности и воспитанности.
Глава III
Детство Молли Гибсон
За шестнадцать лет до этих событий устои Холлингфорда были расшатаны известием, что мистер Холл, опытный врач, который заботился о жителях городка всю их жизнь, собирается взять компаньона. Обсуждать с ними эту тему было бесполезно, поэтому мистер Браунинг, викарий, мистер Шипшэнкс — доверенное лицо лорда Камнора — и сам мистер Холл, маленькое общество мужественных спорщиков, оставили все попытки, понимая, что Che sara sara[1] успокоит недовольство лучше, чем многие аргументы. Мистер Холл признался своим преданным пациентам, что даже с самыми сильными очками он не может положиться на свое зрение. Да и они сами смогли убедиться, что его слух сильно пострадал, хотя на этот счет он твердо придерживался своего собственного мнения, и часто слышали, как он сокрушался о недобросовестности людского общения в наши дни, «все равно, что писать на промокательной бумаге — все слова сливаются друг с другом», сказал бы он. И не раз мистер Холл испытывал приступы сомнительной природы, которые обычно называл «ревматическими». Но для себя он определил, что это была подагра, мешавшая ему немедленно отправляться на срочные вызовы. Но слепой и глухой, и к тому же страдающий ревматизмом, он оставался для жителей все тем же мистером Холлом, доктором, который мог вылечить все их недомогания, если они тем временем не умирали, и у него не было права говорить о старости и брать компаньона.
Тем не менее, он неизменно продолжал работать, помещая объявления в медицинских журналах, читая рекомендации, анализируя репутации и квалификации. И как раз, когда почтенные, незамужние дамы Холлингфорда уже было подумали, что убедили своего ровесника в том, что он так же молод, как и прежде, он напугал их, приведя с собой нового компаньона, мистера Гибсона, и начал «втихомолку», как выразились дамы, вводить его в курс дела. «Кто такой этот мистер Гибсон?» — спрашивали они, и эхо могло бы ответить на вопрос, если бы захотело, поскольку никто этого не сделал. За всю жизнь мистера Гибсона никто не узнал о его прошлом больше, чем разузнали жители Холлингфорда в первый же день знакомства с ним: он был высоким, важным, скорее привлекательным, чем некрасивым, достаточно худым, чтобы в те дни, до того, как в моду вошло мускулистое Христианство, назвать его фигуру «очень изящной». Говорил он с легким шотландским акцентом, и, как заметила одна добропорядочная дама, «был очень банален в разговоре», что означало, саркастичен. Что касается его рождения, происхождения и образования, то холлингфордское общество предпочитало думать, что он был внебрачным сыном шотландского герцога и француженки. А основания для этой догадки были таковы: он говорил с шотландским акцентом, значит, он должен быть шотландцем. У него была очень благородная внешность, изящная фигура и он был склонен, как утверждали его недоброжелатели, к высокомерию. Поэтому, его отец должен быть какой-то важной персоной. И, допуская это, было легко подвести подобное предположение под иерархию знати — баронет, барон, виконт, граф, маркиз, герцог. Подняться выше они не осмелились, хотя одна пожилая дама, знакомая с английской историей, отважилась заметить, «она верит в то, что кто-то из Стюартов… хм!.. не всегда …гм!.. вел себя… совершенно правильно, и она полагает, что такое… гм!.. случается в семьях». Но, по общему мнению, отец мистера Гибсона навсегда останется герцогом, ни более, ни менее.