И будет новое цветенье,
Мельканье дней, и птичье пенье,
И озаренье облаков...
И, когда люди, следовавшие за ней, спустились вниз по тропе и ушли в Тэ-ан, она и пошла в страну Фроуэро, к дальнему озеру, на берегу которого стоял храм Анай, матери Сокола-Оживителя, Игъиора... Аэй, дочь степняка Аг Цго, и дочь дочери народа соэтамо шла тяжело - под сердцем у нее было дитя, и другое дитя, подросшую синеглазую дочь реки Альсиач, Лэлу, дочь Игэа Игэа Игэона, вела она с собой.
- Мама, отчего Огаэ не пошел с нами? - спросила Лэла.
- Папа оставил его у себя, - отвечала Аэй.
- Это потому, что Огаэ - старший? - снова спросила девочка.
- Да, Лэла.
- А теперь я тоже буду старшей?
- Отчего? Ты будешь жить у своей бабушки, Анай. Так хочет папа.
- Но ведь ты не будешь жить с нами? И папа не будет?
- Папа болен. Ему не выйти из Тэ-ана. Он хочет, чтобы мы были в безопасности. Мы ведь уже договорились с тобой - ты будешь жить у бабушки Анай, а потом мы встретимся. Но пока мы не сможем встречаться...
- Просто папа этого не понимает, - по-взрослому кивнула Лэла. - Дай же мне это папино письмо для бабушки - оно написано по фроуэрски... а я даже не умею хорошо говорить по-фроуэрски...
- Ты научишься, - сквозь слезы сказала Аэй. - И выучишь гимн Соколу-Оживителю, Игъиору. Твой отец был назван в честь него...
- Я лучше спою ей твою песню про цветы:
"Есть надежда, когда надежды уже нет,
Процветет цветок, и не знаешь, как прекрасен он,
Пока смотришь на голую землю,
Пока видишь только черную землю.
Но тайна великая совершается -
Откуда к умершему приходит жизнь?
Только от Того, кто всегда имеет жизнь,
Даже когда умирает".
- Споешь, конечно - если она захочет послушать, - сказала Аэй, отдавая в ее маленькие ручонки письмо.
- Или расскажу ей гимн об огненной птице, который написал Луцэ, а перевенл на фроуэрский Игъаар.
- Лучше, если ты начнешь с того гимна, который мы условились, - строго сказала Аэй.
- Я поняла, - ответила Лэла. - Значит, так надо.
Потом, помолчав, она спросила: - А что стало с Патпатом? Он был такой верный уж...
Аэй не ответила, только поцеловала дочку в макушку.
- Я знаю, - произнесла Лэла. - Патпата больше нет.
- А вот и дом бабушки, - сдавленно сказала Аэй. - Спеши же к ней! А я буду стоять здесь и смотреть, как она тебя встретит. Когда вы уйдете с ней в дом, я тоже уйду и приду позже.
- Весной Великого Табунщика? И приведешь с собой всех моих братиков?
- Да, Лэла - всех. И твоих, и моих.
- Я буду ждать, - сказала Лэла, и наморщила брови, чтобы не заплакать.- Дай же я поцелую тебя поскорее! Я больше не могу ждать, когда мы расстанемся.
И Аэй поцеловала ее, и Лэла поцеловала мать, и вырвалась от нее, и побежала сломя голову по тропке, усыпанной белым песком, к огромному, похожему на дворец, особняку, за которым было озеро и маленький рыбачий сарай на его берегу...
Огненная птица.
- Ты уходишь с Миоци, Каэрэ? - спросил Игъаар. - В Белые горы?
- Да, царевич.
- Я хотел уйти туда навсегда, но, как видишь, не остался там, - печально сказал Игъаар.
- Твое призвание - быть во главе ополчения детей реки Альсиач - против темного огня, - отвечал ему Луцэ ободряюще.
Они ехали верхом, и Луцэ сидел вместе с Каэрэ на буланом коне. Это была прощальная поездка - перед расставанием.
- Я перевел твои гимны на фроуэрский язык, ты ведь знаешь? - сказал, смущаясь, Игъаар.
- Правда? - удивился Луцэ.
- Я читал их Аэй, и она была восхищена ими, - добавил Игъаар.- Да будет путь ее светел, да встретит она Игэа!
- Нет ли вестей из Тэ-ана? - спросил Каэрэ.
- Ждем, - ответил Игъаар. - Вестник еще не вернулся.
- Прочти же мне гимны, которые ты перевел! - попросил Луцэ.
Ты плавишь золото во мне,
Мой голос медью золотится,
Мне суждено преобразиться
В стихии пламенной, в огне.
Слова Твои пылают, их
Все воды мира не угасят.
И пусть пока мой взор поник -
Я жду назначенного часа.
И пусть пока в студеной тьме
Мои глаза почти незрячи,
Но я им верю не вполне
И на груди прилежно прячу
Залог любви Твоей горящей,
Свой пламень дарующей мне.
- Это гимн об огненной птице, Соколе-Оживителе, - сказал Игъаар. - А еще я первел гимн о первом жреце.
Все обозреть, все испытать,
Во всем на свете усомниться,
И в изумлении взирать
На человеческие лица.
Из дуновенья ветерка,
Из тишины иного царства
Выводит слабая рука
Слова на новые мытарства.
Я вызываю их из тьмы,
Из мрака предсуществованья,
И вот они уже полны
Тепла и влажного дыханья.
Мне власть чудесная дана:
Я нарекаю имена.
- Ты решил, что этот гимн - о первом жреце? - удивился Луцэ.
- Разве нет? - снова смутился царевич.
- Ты прав, Игъаар - ты замечательно перевел то, что я написал... Признаться, я никогда не думал, что хоть кто-то прочтет мои стихи... и тут появился Каэрэ...
- И рассказал мне о них! - воскликнул Игъаар.
- А потом ты перевел эти стихи...
- Гимны. Это гимны. И дети реки Альсиач будут их петь, - ответил Игъаар уверенно.
- Я отдам тебе мою записную книжку, Каэрэ, - вдруг сказал Луцэ. - Никто, кроме тебя, не прочтет моих стихов на моем языке...
Каэрэ молча взял потрепанную записную книжку в кожаном переплете.
- Ты покидаешь нас, Луцэ? - спросил царевич, словно надеялся на чудо.
- Да. Я хочу умереть воином. Зарэо посадит меня на своего коня, рядом с собой, во время битвы.
- Войско Зарэо перестроено так, как ты предложил, Луцэ. Гаррион и я укрепляет левый фланг. Нилшоцэа не устоит! Да увидят это твои глаза! - произнес Игъаар.
- Я хочу остаться с тобой, Луцэ! - вскричал Каэрэ в невыносимой печали.
- Это решено не нами, Виктор, - сказал Луцэ. - И так будет лучше.
- Как красив язык сынов Запада, - проговорил Игъаар.
- Мы - не сыны Запада, - засмеялся Луцэ.
- Ты не мог бы прочесть мне еще гимн - на твоем языке? - попросил Игъаар. - Я хочу послушать, как он звучит.
- Что осталось? Вдыхать стихи,
Выдыхать потеплевший воздух,
Притворяясь глухой, глухим
Напевать о далеких звездах,
Петь в полголоса, погрузив
Взгляд в закрытое сеткой небо,
Петь о звездах хрустально-бледных,
Так похожих на нас вблизи...
- Что осталось? Черновики,
В кроне дуба умолкший ветер,
Прутья ивы от ветхой клети
Птицы, выкормленной с руки.
И так тихо в ночном саду,
Что теперь на кусочек хлеба
Я приманиваю звезду -
Вместо птицы, обретшей небо.