Игэа положил лепешку на полотно и обнял мальчика освободившейся левой рукой. Они помолчали.
- Ешь, - сказал Игэа. - Голоден ведь. Тебе отец не объяснял, что означает этот знак?
- Нет. Но я думал всю ночь... Ли-Игэа, это же... это же знак Великого Табунщика?
- Откуда ты знаешь о Великом Табунщике? - воскликнул Игэа в сильнейшем волнении.
- Ло-Иэ рассказывал. Совсем немного. Я спросил его, что значит - "воссиял"...я в свитке прочел, там, после звездного неба, что Великий Табунщик воссиял из мертвых и повернул ладью вспять.
- Так ты прочел свой свиток... Вот как... Значит, ты знаешь о Великом Табунщике... - словно размышляя вслух, проговорил Игэа.
- Немного, совсем немного. И я ничего не понял. Значит, это он и есть? - Огаэ указал на золотого жеребенка.
- Нет, это его знак. Конь - главное жертвенное животное, самая первая жертва после создания мира. Великий Уснувший сам принес ее себе, как поется в древнем гимне, в жертву за мир и людей. Конь - знак его великой любви к людям, как и сияющий в небесах Шу-эн. Но порой Великого Табунщика изображают и как человека - ведь он стал человеком, и воссиял после того, как умер, подобно всем остальным людям.
- Я никогда не видел таких изображений, - сказал Огаэ.
- Неудивительно... Люди прятали их во время гонений Нэшиа, сокуны - уничтожали. Бывало и такое, что стену с изображениями замазывали штукатуркой и молились, обращаясь к белой стене. Или делали статуи, где Великий Табунщик, как младенец на руках своей матери - такие статуи похожи на статуи Царицы Неба. Делали, чтобы сокуны ничего не заподозрили, потому что кара за поклонение Табунщику была ужасной...
Огаэ кивнул.
- Наверное, в Ладье Шу-эна такое же изображение под штукатуркой, - сказал он.
- Возможно, возможно, - кивнул Игэа, и Огаэ понял, что он не знает ничего о том, что произошло с Огаэ той памятной ночью. Учитель Миоци не стал ему рассказывать об этом. Почему?
- Хотел бы я знать, что там изображено, под штукатуркой... - вздохнул Огаэ.
- Великого Табунщика обычно рисовали, как молодого всадника, среди табуна коней. А порой - как Жеребенка среди табуна жеребят. Знаешь, степняки говорят (он очень похоже изобразил акцент степняков) - "Все - его жеребята, табун его".
Огаэ слушал, затаив дыхание.
- А у вас есть лодка на чердаке, ли-Игэа? Чтобы спастись, когда придет большая вода?
- Лодка на чердаке? - переспросил тот.
- Ну да. У ли-Зарэо даже есть. И у почти всех в Тэ-ане есть.
- А, лодка... - наконец, понял Игэа. - Лодка... Нет, дитя мое, нет у нас на чердаке лодки.
- А как же большая вода? Ведь говорят, что она рокочет под землей, - взволновнно спросил ученик белогорца.
- Большая вода... Дитя мое, когда она придет, мы сядем в лодку, которая у нас в сердце...
- Лодка в сердце? - недоуменно переспросил Огаэ.
- Да. Если нет лодки в сердце - то не уйдешь от большой воды. А если в сердце она есть, то найдется и деревянная, когда будет надо. Где, по-твоему, может хранить свою лодку ло-Иэ, кроме как в сердце? - спросил мальчика Игэа.
- В сердце... - повторил Огаэ. - Да, он хранит ее в сердце... Скажите, а у фроуэрцев есть священные лодки? - осмелев, снова спросил он.
- О, это не те лодки, на которых спасаются от большой воды. Светловолосые фроуэрцы хоронили в лодках своих умерших, и отпускали их по реке Альсиач в море, навстречу Соколу-Оживителю. Это - древняя вера народа Фроуэро.
Огаэ помолчал, но было видно, что он хочет задать еще один вопрос - самый важный. Он кусал губы от нерешительности.
- Ты ведь еще не обо всем меня спросил, о чем хотел? - ободряюще сказал Игэа, но глядя не него, а вдаль.
- А вы, ли-Игэа, - мальчик понизил голос до прерывающегося шепота, - вы... когда-нибудь молились Великому Табунщику?
Тогда Игэа резко повернулся к мальчику - их взгляды встретились. Огаэ смотрел в печальные голубые глаза Игэа со страстной мольбой.
- Да, - наконец, сказал Игэа, точно решившись.
- Я тоже, - прошептал Огаэ. Игэа прижал его к своей груди и молча поцеловал.
- Я знаю, что про это никому нельзя говорить, ли-Игэа... - бормотал Огаэ, уткнувшись в пахнущую травами рубаху Игэа. - Я никому, никому не расскажу - не сомневайтесь...
Братья Лэлы
Во время дневного сна, когда все живое в имении замерло, Огаэ незаметно выбрался из спальни, протиснувшись через оконце. Утренняя прогулка за травами утомила его, но он был слишком возбужден для того, чтобы уснуть. Он не привык спать днем в доме Миоци. Послеполуденное время обычно посвящалось молитве и чтению свитков. Часто в такое время Миоци брал его с собой в храм Шу-эна Всесветлого. Там почти никого не бывало - полуденное возжигание ладана считалось менее важным, чем предрассветное и вечернее. Учитель Миоци говорил часто ему о том, что это неверно, что полуденное время, когда Шу-эн, образ и знамение Всесветлого, сияет в зените во всей своей силе, дано Великим Уснувшим для людей, чтобы они помнили: Великий Уснувший однажды даст познать себя им во всем своем невообразимом свете. Он говорил, что некоторые белогорцы в древности долгие годы приучали себя к тому, чтобы взирать на солнце в полдень. Они быстро теряли зрение - и это считалось великим деянием, великим подвигом. Они приносили в жертву Великому Уснувшему самый драгоценный его дар...
Задумавшийся Огаэ не сразу заметил, что за ним по пятам идет Лэла. Маленькая дочка врача-фроуэрца тоже терпеть не могла спать днем - в отличие от своей старой няньки.
- Ты чего это за мной следишь? - буркнул он недовольно.
- Я не слежу, я просто иду следом. Хочешь, я покажу тебе наше имение? - ответила она, нимало не смутившись.
Огаэ волей-неволей должен был согласиться - он понял, что от хозяйской дочки просто так не отделаешься.
- Тебе сегодня понравилось ходить за травами с моим папой? - спросила она, перепрыгивая через кучу заготовленных на зиму дров, лежащих на заднем дворе. - Еще не сложили в поленницу, - деловито покачала она головой и стала очень похожа на Аэй.
Огаэ ничего не ответил. Он вспомнил, что ли-Игэа, который рассказывал ему все утро о травах и учил отличать "орлиную слезу" от сорняка, для этой синеглазой девочки - родной отец. Она всегда может подбежать к нему, дернуть за рукав и назвать его "Папа!"
"А у ли-шо-Миоци нет детей", - отчего-то подумал он, вспоминая одинокого всадника на вороном коне.
- Папа не берет меня с собой, - продолжила Лэла. - А почему ты не спрашиваешь, как меня зовут? А я знаю, что тебя зовут Огаэ. Мама так тебя называла.
Они спускались в рощу у подножия холма, на котором стоял дом Игэа. Огаэ ничего не стал отвечать девочке - он представлял, как он расскажет учителю Миоци, когда тот приедет, сколько трав он уже знает.
- У нас очень большое имение, правда? А у твоего папы есть такое имение? - хвастливо спросила Лэла.
Огаэ вспыхнул.
- У нас было имение побольше вашего, если хочешь знать! Но сокуны пришли и отобрали его для храма Уурта.
Лэла не смутилась.
- Вот как? Тогда ты можешь жить у нас. У нас хорошее имение, тебе понравится.
- Я вообще живу в Тэ-ане, у ли-шо-Миоци, а к вам он меня только на время привез.
- Ли-шо-Миоци - это папин друг?
Огаэ не ответил, продолжая шагать по исчезающей среди травы тропинке. Он не знал, как отделаться от этой назойливой девчонки. Она ничего не понимает, еще бы - у нее и папа, и мама есть.
- А где твой папа? Он тоже живет у ли-шо-Миоци? - опять спросила Лэла, забегая вперед и преграждая ему путь.
- Нет! - нарочно громко крикнул он, чтобы не расплакаться. - Он умер, ясно?
- Умер? - протянула Лэла с неожиданным пониманием в голосе. - Он тоже умер, значит?
- "Много людей умерло с тех пор, как в небе зажжен был диск Всесветлого", - пропел строку из древнего гимна Огаэ. Он был рад, что она так вовремя пришла ему на ум - поможет осадить немного эту странную девчонку.
- Много? - еще больше удивилась она. - Я знаю, умерли два моих дедушки, одна моя бабушка, мои...