— В темные ночи… — поощрительно подсказал Дуги прабабке и уселся поближе к чугунку, от которого исходил сытный запах бараньей похлебки с мятой и чесноком.
Все уже несколько раз слыхали от Ойхе эту легенду Бхаддуара, но всякий раз она обрастала новыми душераздирающими подробностями, и потому не надоедала. Барабанивший за окном зимний ливень добавлял уюта большому помещению. От дровяной печи, где румянились сырные пироги, и большого очага, в котором запекались жирные индюшки, шли волны вкусного умиротворяющего тепла.
— Так вот, — в самые темные, самые глухие ночи, какие случаются пред рождением месяца, когда на небе пусто и черно, как в пересохшем колодце, в переулках Канавы появлялась большая черная повозка без единого окошка, о двух черных лошадях с горбатым кучером да двумя стражами, лица которых были закрыты белыми масками. Бледными, как лица у покойников. И все жители Нижнего города, кому Светлосияющий подарил деток, дрожали в эти ночи, ведь никто не знал, у какого дома повозка остановится. Все боялись даже глянуть в окно или посмотреть в дверную щелку, ведь ничегошеньки в кромешной тьме не было видно… кроме бледных ликов стражей с черными дырами вместо глаз, да черной щелью вместо рта. И только слышен был стук копыт, скрип колес да всхрап коней…
— Да как же ничего не видно, афи, ведь масляные фонари даже в Канаве помаленьку, да светятся? — с доброй усмешкой подколол прабабку Пепин — старший брат Дуги, которому папаша Мартен намеревался в глубокой старости передать бразды правления своим делом.
— Тихо ты, — прошипела хорошенькая Мелена, тряхнув темными кудрями, перевитыми красными лентами, — в Канаве-то поди и ночью захудалого факела не сыщешь… Правда, Бренни? — Она зло улыбнулась, не упуская возможность задеть его, — понимала, что ему не слишком приятно слышать про Канаву.
— В том и скверность, Пепин, в том и жуть, — ответила старушка внуку, перебив Мелену, — что в те ночи, когда тряслась по булыжникам черная повозка, то все огни и фонари в Нижнем городе гасли. А направлял лошадей горбатый кучер прямиком к тому дому, где на двери знак нацарапан…
— Какой знак, афи? — подалась вперед Герда.
— А знак сей на острые козьи рога похожий, — ответила Ойхе, расчесывая костяным гребнем вьющиеся волосы правнучки.
— А чего ж эту метку не стереть иль сажей не замазать было? — ехидно поинтересовалась Мелена, — вот уж народ бестолковый…
— Одна ты у нас толковая, — устало заметила Улла, ловко ставя противни с мясными пирогами в двухъярусную сводчатую печь.
— Дак простой человек, сказывали, мог увидеть метку только в лунном свете, — продолжила свой тягучий рассказ Ойхе, — а в ночи пред новорожденной луной, когда небо спит беспробудно, никто не мог ее разглядеть, а потому и стереть не получалось…
— А кто же, афи, дом то метил, — срывающимся голоском спросила Герда, прижимаясь к коленям старой женщины.
— Урхуды — сподручники тьмы, птичка моя, жрецы гнилой яджу, кои служили кровожадному королю Чарлагу, да не будет ему жизни после смерти, — подняла бабка морщинистую ладонь к закопченному потолку.
— Бабушка Ойхе, — обратился к ней Бренн, дуя на пальцы, обожженные горячей лепешкой, — а правду говорят, что Чарлага его дочка погубила? — Он прекрасно знал историю Лаара, но слушать рассказы старой Ойхе доставляло ему удовольствие не меньше, чем в детстве.
— Ну а то как же, — протянула бабка, — уж боле пяти веков пролетело-проскрипело, когда против урхуда Чарлага восстала его безвинная дочь принцесса Маф, носительница светлой яджу. А поддержал ее родной дядька — непорочный брат-близнец Чарлага — светлосильный Вермунд. Да и после смерти Чарлага еще сто лет сражалась Маф с гнилыми жрецами, зараженными скверной. И победила их светлой силой, ну, не без помощи, конечно, чародейского камня Шуулун Зэ, что тыщи лет назад отыскали в копях Змеиных гор.