Мне опять был предложен кофе, булочки — они оказались с маком — было выделено кресло, словом, со мною нянчились. Я кайфовал. Гостиная у Татьяны Николаевны была средних размеров, впрочем, она до середины была заставлена ящичками и тумбочками, принесенными с кухни, и казалась маленькой. Слева, у стены светился, переливаясь цветами, беззвучный телевизор. Шло бесконечное разговорное представление, но с отключенным звуком оно не гипнотизировало, потому что собственно смотреть было не на что. Актеры играли плохо. Мало двигались, не дрались, не целовались. «Много пауз, мало движения, а это гангрена», - вспомнился Валера. - У вас телевизор работает, - машинально заметил я. - Да, он у нас почти не выключается, чтобы быть в курсе, - ответила Татьяна Николаевна. - Это, наверное, утомляет. Узнавание, а еще больше обсуждение новостей высасывает силы, и на поступок ничего не остается. Жизнь — штука тесная, каждое место в ее секундах занято чем-то одним. Мне вот не до обсуждений. Мест нет. - Как же без новостей? Они обе смотрели на меня с удивлением. - Вы не поняли — кто-то новости сообщает, а кто-то совершает. Интереснее быть вторым. - И какие же новости предлагаете вы? - с улыбкой спросила Татьяна Николаевна. - А, их у меня целое производство, на любой вкус. Вот буквально вчера я закончил новость о щах с кайенским перцем, а до этого новостил о кишечных бактериях. - Где же их посмотреть? - спросила она. И я с удовольствием дал ей ссылку на литературный сайт, где мы с вами и коротаем досуг. Во время этого шутливого разговора Саша поглядывала то на меня, то на экран телевизора, и явно желала что-то спросить. Но не спросила — и хорошо. Пришлось бы отвечать и говорить чужими словами, а это не солидно. Мальчишество. ... И тут я заметил стоящую в углу гитару. - А кто играет на гитаре? - спросил я с любопытством. - Это Саши гитара, - ответила Татьяна Николаевна. - Можно? И Саша встала и подала ее мне. Гитара была весьма приличной и, что удивительно, настроенной. - Когда-то давно я любил что-то тренькать, да забросил. И я взял пару уменьшенных септаккордов. - Мне было удобнее петь в тональности «ля мажор», а играть легче в «соль», на открытых струнах. Саша неотрывно смотрела на меня. - Вы где-то учитесь? - спросил я. - В интернете есть школы. - Учимся плавать по самоучителю, - я улыбнулся. - У меня не получаются аккорды, - сказала она. - А зачем они? Начинать нужно с простой партии ритма и баса. На двух трех струнах. Приучать кисти и пальцы. Пока подушечки не загрубеют. Саша посмотрела на свои пальцы. Они были маленькие и худенькие, но с длинными накладными ногтями. Потом посмотрела на меня. - Ну, если играть ногтями, они должны быть стальными, как у испанского тореадора. Рвать струны на раз. И я протянул ей гитару. Она засмеялась и ушла с ней в другую комнату. - Саша вас так слушала, как бога, просто удивительно! - воскликнула Татьяна Николаевна. - Ну уж, нашли божество. Это семечки. Пустяки. И я поднялся, чтобы уходить. И тут в гостиную вернулась Саша. Она протянула ко мне руку. - Так правильно? Накладных ногтей не было. - А как же красота? - поинтересовался я. - Можно вас попросить, как-нибудь зайти и помочь с гитарой?- просьба была из тех, что не откажешь. Женская. - Просите, я добрый. Мы обменялись с ними номерами телефонов, потом я прочел лекцию о правилах использования обоев на кухне — это была блестящая импровизация, даже верхнее «до» у тенора, вот что, а потом я вышел на вечернюю улицу и, наконец, перевел дух. Урок рисования завершался, потому что мир растворялся в сумерках. Был мягкий, чуть морозный зимний вечер. Вдоль тротуаров вздымались рукотворные сугробы, рекламные вывески магазинчиков освещали их праздничными огоньками, отбрасывая веселые искры на эти снеговые холмы, и создавали ощущение карнавала. А за темными окнами домов дремали, как сонные почки деревьев, разные «я», «она», они», и ждали, ждали, ждали. А вся жизнь прижималась к этим освещенным праздничным светом сугробам, к тротуарчикам с уютными магазинами, к черным теням молчаливых пешеходов и движущейся реке машин посередине, потому что в километре от этих движущихся живых тротуаров была зима, молчание, холод и смерть. И рифмы, вылетая с дыханием из горла, замерзали и превращались в иней. Оставалось только слиться с тенями и молча идти и смотреть, чуть дыша, и не разговаривая. Сжавшись в узенький ручеек улицы, живое жертвовало отдельное «я» и отдельное «мое», как боярышник стряхивает осенью листья, оставляя для будущего лишь общий ствол, «мы». Просто потому, что было такое время года — зима.