— Вот как?
— Да, именно так. Обвинение предположило, что перед убийством моя клиентка хотела усыпить отца, лишив его возможности сопротивляться или хотя бы поднять шум и разбудить жену. По их версии, Гибберт могла заметить, что один только терфенадин не дает достаточного эффекта, поэтому, решив убить отца, добавила к его обычным таблеткам немного собственного астемизола.
Триш успела прочесть все сказанное Редстоуном в протоколах судебных заседаний, однако ей хотелось услышать, как подаст информацию сам Фил. Она глотнула еще немного вина и после небольшой паузы проговорила:
— Фил, не пойми меня неправильно, но… почему ты не позволил ей дать показания в суде?
— Ты прекрасно знаешь, что доказывать виновность подозреваемого обязана сторона обвинения, а я…
— Это ты можешь сказать газетчикам, — перебила его Триш. — Для телевизионного фильма тоже сойдет, а для меня — нет. Ты испугался, что Деб сломается на перекрестном допросе?
Фил откинулся на спинку стула и издал нечто среднее между вздохом и нервным смешком.
— Триш, поставь себя на мое место. Представь, что ты имеешь дело с клиенткой настолько злобной, как будто она постоянно находится под напряжением в сотню вольт. После каждого вопроса, даже самого невинного, она готова вцепиться тебе в глотку. Кроме того, тебе известно, что незадолго до убийства она устроила скандал в клинике, чуть ли не требуя прикончить своего отца — ну, или избавить его от мучений, кому как больше нравится. Ты знаешь, что полицейские подозревают и недолюбливают ее из-за тех вещей, которые она им наговорила. Ты знаешь, что родная сестра твоей клиентки в своих показаниях рассказала о том, как обвиняемая оскорбляла их отца. Представила? А теперь скажи, рискнула бы ты вызвать свою клиентку на перекрестный допрос с Марком Сейвори и показать судье и присяжным, что она собой представляет?
— Может, и не рискнула бы.
Теперь, когда Редстоун говорил искренне, он нравился Триш гораздо больше, чем прежде. Вдобавок ко всему он не так уж ошибался.
— Ну, а почему ты не вызвал кого-нибудь другого дать показания в ее пользу?
— Кого, например? Эпизод со вставной челюстью и полиэтиленовым пакетом — если он действительно имел место — произошел в спальне ее отца. Единственный человек, который находился в доме в ночь убийства, то есть ее мать, уже мертв. Если бы я вызвал свидетеля давать показания о характере Гибберт, но не вызвал ее саму, то всем стало бы понятно, почему я так поступил. В суде я мог придерживаться одной-единственной тактики — доказывать, что у обвинения нет ни одной убедительной улики против моей клиентки, а полиция не имела никаких оснований не верить признанию ее матери.
— Согласна.
— У них ведь на самом деле не было никаких серьезных доказательств. Ты не можешь этого не признать.
— Не могу, хотя присяжные посчитали иначе. Значит, твой патологоанатом не обнаружил совсем ничего, что говорило бы в пользу защиты?
Редстоун вздохнул.
— Нет. Я хотел найти какое-нибудь свидетельство, что старика задушили подушкой, а не пакетом. Это избавило бы нас от всех проблем, несмотря на утверждение свидетелей, будто мать Гибберт была чересчур слаба физически. К сожалению, повторное вскрытие не смогло показать, чем именно было произведено удушение.
— Тогда почему ты не задал этот вопрос патологоанатому со стороны обвинения?
Редстоун уже начал поднимать к губам бокал, но после слов Триш со стуком поставил его на стол.
— Значит, ты действительно хочешь раскритиковать мою работу. Так я и думал.
Триш почувствовала его ярость — холодную и острую, как лезвие ножа, — и постаралась не терять самообладания, чтобы не ответить тем же.
— Я хочу сказать только одно. Фил. Сейчас, оглядываясь на прошлое, нам обоим понятно — если бы ты спросил у патологоанатома, доказало ли вскрытие, что убитого задушили именно полиэтиленовым пакетом, а не подушкой, это могло здорово помочь твоей клиентке. Если бы ты задал этот вопрос, обвинению пришлось бы признать, что таких доказательств нет.
В глазах Фила снова замелькали знакомые искорки. Выходит, он знал, что прокололся. Вот и отлично. Теперь понятно, почему он приходил в такую ярость при мысли о планируемом телефильме и попытках Деборы и ее барристеров добиться пересмотра дела.
— Не надо учить меня работать, Триш.