Чудно! Сейчас он прошел весь путь, который когда-то проделал вместе с Алексеем Ерофеевичем. И вообще последние дни... Сколько дней прошло, как он поссорился с Виктором? Всего десять. И все эти дни он непрерывно сталкивается с людьми, вещами, с которыми встречался, сталкивался раньше, будто шел по кругу. Всё возвращается на круги своя, сказал Калмыков... Он шел в настоящем, но странным образом под настоящим оказывалось прошлое. Доброе или злое, оно всплывало, обнаруживалось, напоминало о себе, и снова его нужно было принимать или отталкивать, радоваться ему или бороться с ним. Чепуха! Всё меняется, и ничто не возвращается. И не повторяется круг, как бы он ни казался похожим. Нет и не может быть в жизни никакого круга. Он сам переменился, и всё переменилось. Каждый по-своему. В каждом появилось новое, но и осталось прошлое. От этого никуда не денешься. И когда вылезает это прошлое в настоящем, тебе кажется, ты тоже вернулся назад. Но ты ушел вперед. А вот если ты перестанешь замечать и различать, тогда на самом деле ты остановился или вернулся...
Сквозь решетчатые ворота портовой ограды был виден стоящий у причала белогрудый теплоход. Он раскатисто загудел. Ничего голосок. Маленький, маленький, а голосина, как у большого. Это «Львов». Алексей видел его не раз, и каждый раз завидовал тем, кто уезжает на нём. Вот и сейчас дежурный морского вокзала повел через ворота хвост пассажиров, нагруженных чемоданами. Поедут в Сочи, потом в Батуми. Там всегда тепло, растут пальмы и, наверно, легко жить. Вот пристроиться сзади, и всё. Вахтер не заметит...
Хватит глупостей! Лучше бы подумал, что додать дальше... Нечего думать. Дождаться вечера и идти домой. Поесть бы только...
Давно перевалило за полдень. Бетонная ограда порта уже отбрасывала полосу тени. Алексей прошел к урезу воды, присел в тени, потом вытянулся на песке и закрыл глаза. Взъерошенное низовкой море негромко плескалось у самых ног, лопотало что-то своё, в стороне гулко шлепался волейбольный мяч, доносились голоса и смех...
Разбудила тишина. Ветер утих, море бесшумно облизывало разглаженный песок. Тени грибков и фанерных киосков уродливо исхудали и вытянулись. Последние купальщики брели на Стрелку к трамвайной остановке. Алексей остался один.
...«Горе одному», – говорил тогда у Голомозого человек с бегающими глазами, похожий на цыгана. Вот он остался один и уже хлебнул этого горя по завязку. И ещё нахлебается... Поесть бы. Солнце уже садится, скоро можно идти домой. У ребят что-нибудь найдется...
А может?.. Может, попробовать? Он ничего не теряет. Послушает, что скажут, а уйти всегда можно. В конце концов, какой у них расчет? Какая от него может быть польза баптистам? Может, и зря наговаривают на Голомозого. Что он ему – сват, брат? А первый подходит, обещает помочь. Слова всякие говорит? Так черт с ними, со словами, от него не убудет, если послушает. А вдруг и в самом деле помогут? Просто так, по-человечески.
В тупиковую улочку он пришел уже в сумерках. Вот и знакомый забор. Ворота заперты. Алексей осторожно постучал, прислушался. Из домика Голомозого доносилось унисонное пение и гнусавое подвывание фисгармонии. Он представил, как они все сидят там с постными рожами, набожно смотрят в потолок в разводах от плохо размешанной синьки и выводят сладкими голосами: «Как прекрасно будет там...» Ну и идите вы туда...
Алексей решительно зашатал назад, потом вернулся. Где-то здесь. Он говорил, соседи... Калитка палисадника у дома напротив голомозовского была приоткрыта. Алексей нерешительно потоптался, пошел по дорожке к дому. В стороне, в беседке, заросшей вьюнком, стояли широкий топчан и столик, на столике лежала растрепанная, вспухшая книга. В окнах дома уже горел свет. Алексей постучал в открытую дверь.
– Вам кого? – спросил старушечий голос.
– Василий Прохорович Губин здесь живет?
Старуха отступила в сторону, чтобы свет упал на Алексея, внимательно присмотрелась к нему.
– Больной он.
– Я знаю, я ненадолго.
– С завода, что ли? Ну ладно, иди... Прохорыч, к тебе тут пришел какой-то!
Василий Прохорович сидел за столом в теплой тужурке и наброшенном на плечи бабьем платке.
– А, объявился наконец, – нисколько не удивился он. – Передали, значит, тебе?
– Ничего не передавали, я сам.
– Ну, сам так и сам... – ещё лучше. Садись. Есть хочешь? Не ври – хочешь. Мать!.. – В дверях появилась давешняя старуха. – Ну-ка, тащи сюда свой борщ и ещё чего там осталось, подкорми этого вояку... Давай, давай, без стеснений.
Алексей набросился на еду. Василий Прохорович молча наблюдал за ним, покряхтывая, кутался в платок.
– Заморил червячка? Теперь рассказывай. Про то, что тебя уволили, знаю. Потом что было?.. Угу... Ну ладно. Жить покуда будешь у меня. Места не пролежишь... Ты со мной в пререкания не вступай, я человек больной – так изругаю, своих не узнаешь... Хочешь – в комнате, а хочешь – в саду, с внуком. Места хватит. Мать, ты постели ему там чего-нибудь... И давай самовар. Ну, теперь пей чай, а я буду лечиться...
Жена Василия Прохоровича налила Алексею чаю, перед мужем поставила большую эмалированную кружку, вазочку с малиновым вареньем и четвертинку водки. Василий Прохорович вылил половину водки в кружку, положил несколько ложек варенья, налил настоя и долил кружку доверху крутым кипятком.
Алексей смотрел на него во все глаза.
– Дядя Вася, и ты это будешь пить?
– Обязательно! Лекарства мне не помогают, а это – до костей прошибет...
– Я думаю!
– Некоторые говорят, с перцем надо, с тем, сем... Пробовал – чепуха. А эта штука безотказная. Как динамит. Встанешь, будто на тебе черти горох молотили, но – здоров. А мне к завтрему выздороветь надо. Завтра партсобрание. Тебе бы вот пойти! Открытое.
– У меня пропуск отобрали. На завод не пустят.
– Не пустят, – согласился Василий Прохорович. – Ты пей, пей, а то долго нам рассусоливать некогда, я сейчас под одеяло потеть пойду...
Алексей пил чай, Василий Прохорович большими глотками прихлебывал свою динамитную смесь.
– Стало быть, не выдержал, – сказал Василий Прохорович.
– Чего?
– Пробы. Ты когда на завод поступал, пробу держал? Ну вот, ту сдал, получил разряд. А эту не сдал. Та проба – не главная. Обучить можно любого, коли у него руки – не крюки, а голова – не куль соломы. И что ж, думаешь, разряд получил – он уже рабочий, можно бить себя в грудь: «Я – рабочий класс»? А он никакой не класс, а шиш на ровном месте. Классом-то ещё стать надо. Не в рассуждении квалификации. А в рассуждении понимания, что будь у тебя семь пядей во лбу, всё одно сам-один ты ничего не значишь. Класс – это не один, а все, и действовать должны в одну точку, а не кто во что горазд...
– Как говорят: «Гуртом и батьку бить легче»?
– Ну, это погудка куркульская... Нам делить нечего, и батьку колошматить незачем. А вот коли ты делать что хочешь – оглянись, каково это другим будет, может, ты и не самый умный. А может, умник, и тебя все поддержат...
– Каждый раз собрания дожидаться? Вы небось не ждали, когда Иванычева от станка турнули, как он начал подгонять вас?
– Сравнял. То – ты, а то – я. Разница! А Иванычев? Что ж, Иванычев... Он из тех дураков, которым закажи богу молиться, они и лбы расшибут. Беда только, что разбивают не свои – чужие... Думают, передовики вроде капустной рассады – где ни посади, так там враз и кочан... А я тебе не говорю, что без собрания не смей пикнуть... Пикать-то вот не надо! Ты уж ежели рот открыл, говори так, чтобы все услышали. А не только твой Витька.
– Так я и говорил, дело совсем не в Витьке...
– И в Витьке тоже. Парня с толку сбивают. За ним и другие могут сбиться. Вы ведь как овцы, думалка у вас короткая... Тебя, если б лучше думал, с завода бы не выгнали.
– Думаете, я испугался!
– Кабы испугался, что о тебе и думать! Какая б тебе тогда была цена?.. Ну ладно, ты, кажись, и так себя больно высоко ценишь. А сам тычешься, как кутенок, вслепую... Иди-ка лучше спать!