Как только привожу себя в порядок, я смотрю своему мучителю в глаза. В них что-то мелькает, но Бог знает что.
Может, мы и провели вместе шесть лет в академии, но я почти ничего не знаю о парне, из-за которого страдала все это время.
— Как думаешь, нас кто-нибудь слышал? — Спрашиваю, приглаживая руками волосы.
Элиас качает головой.
— Маловероятно. Ветер слишком сильный. — Он оглядывается по сторонам. — К тому же он дует в противоположную сторону от того места, где все вошли в лес.
Я облегченно выдыхаю, благодарная за то, что, несмотря на его обещание заставить меня кричать, чтобы все услышали, это вряд ли так. Унижение от того, что люди поймут, что я трахаюсь с Элиасом после всего, что он сделал со мной, вероятно, убьет меня.
Однако, если мы и дальше будем так рисковать, то это лишь вопрос времени, когда кто-нибудь нас поймает.
Я прикусываю губу, поднимаю винтовку и перекидываю её на плечо.
— Наверное, нам действительно стоит немного поохотиться.
Его бровь приподнимается.
— Наверное, если только ты не готова ко второму раунду?
Я качаю головой, щеки пылают от этой идеи. Моя киска болит от его грубого траха, и мысль о том, чтобы заняться этим снова, заставляет бедра сжиматься.
— Нет, мы должны поохотиться.
Он кивает и молча идет впереди, ведя меня по тропинке дальше в лес.
Я следую за ним, миллион вопросов проносится в голове. Вопрос в том, хватит ли у меня смелости задать ему хоть один из них?
Я не уверена, что меня сдерживает — страх перед его ответами, или то, что он вообще мне не ответит. Я впиваюсь зубами в нижнюю губу, наблюдая за тем, как он идет впереди.
К черту это.
— Элиас, — произношу его имя, сердце колотится сильно и быстро.
— Да, — говорит он, не оглядываясь.
— Что заставило тебя так сильно меня ненавидеть? — спрашиваю, желая, чтобы мое горло не сжималось от боли в тот момент, когда я задаю этот вопрос. Он вертелся у меня в голове с первого дня в кафетерии, когда этот парень перевернул мой мир с ног на голову.
Элиас останавливается, его спина жесткая, как доска. Затем поворачивается и смотрит на меня, глаза пылают эмоциями, которые я не могу точно определить.
— Это сложная история, — говорит он, слегка нахмурив брови. — Я винил твою семью в том, что меня забрали из дома.
Мои брови взлетают вверх, так как это было последнее, что я ожидала от него услышать.
— Что?
Он качает головой.
— Как я уже сказал, это долгая и запутанная история.
Я смотрю на часы.
— Нам нужно убить два часа.
Он тоже смотрит на часы и тяжело вздыхает.
— Хорошо, но я буду рассказывать, пока мы идем.
Его движения скованы и неестественны, он поворачивается ко мне спиной, продолжая идти по тропинке между деревьями.
— В канун Нового года, перед тем как я поступил в Академию Синдиката, мой отец пришел домой пьяный и злой. — В его тоне звучит печаль, и мне становится интересно, что он собирается сказать дальше. — Он поссорился с моей матерью, и я наблюдал, как он забил ее до смерти.
Я ахаю от этих слов.
— Мне жаль, Элиас…
— Оставь это. Мне не нужна твоя жалость, — огрызается он, глядя на меня через плечо своими пронзительными голубыми глазами.
Я замолкаю, впиваясь зубами в нижнюю губу.
— На следующий день семья посадила меня на самолет и отправила в Чикаго. Вместе с моим дядей, отцом и кузинами. — Он делает глубокий вдох, колеблясь, прежде чем сказать. — Они даже не позволили мне пойти на мамины похороны.
Что это за семья, в которой сыну не разрешают присутствовать на похоронах собственной матери?
Его шаги ускоряются, как будто он в ярости от того, что снова переживает время, о котором говорит, и мне приходится бежать трусцой, чтобы не отставать от него.
— Картель Эстрада заключил сделку с братвой Гурина, и мы должны были возглавить операции к северу от границы. — Он оглядывается на меня через плечо. — Это все, что мне сказали, и до недавнего времени я верил, что отец убил мою мать, потому что она не хотела, чтобы он забирал меня в Америку. Поэтому я обвинил твою семью в ее смерти, и, как следствие, в том, что меня оторвали от всего, что я знал.
Я смотрю на него, почти шокированная тем, что за его неприязнью ко мне стоит подлинная причина, пусть и совершенно нелепая. Двенадцатилетняя девочка никак не могла знать или иметь отношение к тому, о чем он говорит. Но теперь я понимаю, почему он ненавидел меня. Его ярость вызвана тем, что он видел, как его мать забили до смерти, а затем его притащили в новую страну, где он лишь слабо понимал язык. Любой мальчик был бы зол, а моя фамилия направила его гнев на меня.