Константин обвел взглядом камеру. Да, надо бы забрать куртку. Он направился к своим нарам, и в этот момент Люська, окончательно струхнув, кинулся к двери и в ужасе заколотил по ней кулаками.
— Помогите! Помогите!
Спустя несколько мгновений в коридоре послышались ленивые шаги дежурного по коридору. С наружной стороны лязгнуло железо, открылся намордник. Показалась недовольная физиономия вертухая:
— Чего орешь, пидорюга?
Люська сразу отпрянул, как будто увидел перед собой оскаленную волчью пасть.
— Я… это… — залепетал он.
— Чего это, бля?
Люська в страхе обернулся и, встретившись глазами с тяжелым взглядом Панфилова, пробормотал:
— Помощь нужна, гражданин начальник.
— Какая тебе помощь? — брезгливо сказал вертухай. — Жопу вазелином смазать, что ли?
Люська суетливо озирался, не зная, что ответить. Карзубый, Сирота и Кисель кое-как заползали на нары, а Шкет с переломанным носом так и валялся в углу.
— Тут… тут человек на пол упал, — наконец выдавил из себя Люська и показал пальцем на Шкета.
— Летуны, значит, объявились? — заржал дежурный. — Не хрен дрыхнуть.
— Как же так, гражданин начальник?
— Заткнись, — прошипел Карзубый. — Сами справимся.
— Слышал? — гоготнул вертухай и тут же захлопнул намордник.
После окрика Карзубого и ухода дежурного Люська затих и забился в угол, заняв свое привычное место. Однако стоило Константину бросить на пол камеры окурок, толстяк тут же вскочил, подобрал чинарик, несколько раз поплевал на него и бережно отнес к параше.
После этого в камере на несколько мгновений воцарилась полная тишина, прерываемая лишь тяжелым сопением блатных. Сирота сидел на нарах, низко опустив голову и засунув руки между ног. Карзубый, которому досталось меньше других, занял место на дальних нарах и время от времени бросал на Константина злобные взгляды. Кисель, очухавшись, подполз к Шкету и принялся приводить его в чувство.
— Слышь, ты живой, а?
Кисель начал трясти его за плечи. Наконец Шкет открыл глаза. Его испачканное кровью лицо тут же скривилось от боли.
— Где эта сука? — просипел он, шаря рукой вокруг себя по полу.
— Ты чего? — обалдело спросил Кисель. Шкет выдернул у него из-под ноги заточенный черенок ложки и попытался встать.
— Ты че, ты че? — перепуганно воскликнул Кисель и вырвал оружие из рук приятеля.
Он отшвырнул железку в сторону, несмотря на то что Шкет дергался и хныкал:
— Я его все равно подпишу. Он у меня еще…
— Заткнись, придурок. Ты что, не видишь, он же… ломом опоясанный.
Кисель расстегнул у себя рубашку, оторвал кусок ткани и сложил тряпку наподобие салфетки.
— Дай сюда рыло.
Шкет неохотно подчинился. Кисель приложил тряпку к его кровоточащему опухшему носу, пару раз промокнул кровь, потом сказал:
— Держи сам.
— Долго держать?
— Долго, пока не скажу.
— Может, сначала в воде помочить?
— Ты еще скажи — поссать, — обозлился Кисель. — Держи, пока не скажу, что можно снять.
— Можешь сразу холодной водой намочить, — сказал Константин. — Опухоль быстрей сойдет.
Обитатели камеры посмотрели на Панфилова с таким видом, как будто перед ними был Иисус Христос. Даже Сирота поднял голову, чтобы бросить на ломом опоясанного полный муки и ненависти взгляд.
Люська раскрыл рот, попытавшись что-то сказать. Но, глянув на Карзубого, мгновенно передумал.
Кисель оторвал еще один кусок ткани от рубашки, подошел к крану в углу возле параши, намочил тряпку водой и вернулся к Шкету.
— На, приложи, — сказал он.
Шкет поменял тряпицу. Кровь из переносицы течь почти перестала. Физиономия была покрыта подсохшими красновато-бурыми пятнами.
В коридоре за металлической дверью послышались шаги. Люська тут же засуетился.
— Я знаю, это подавала идет! — обрадованно воскликнул он.
Подавалой на тюремном жаргоне называется доктор.
— Он поможет, я не зря стучал. Послышался звук поворачиваемого в замке ключа, распахнулась дверь. На пороге стояли два конвоира.
— Панфилов, на выход.
А вот этого никто, в том числе и Константин, не ждал. Дело-то шло к вечеру.
— В чем дело? — спросил он, опуская ноги на пол.
— На допрос, к следователю, — рявкнул вертухай.
— Какой допрос? Поздно уже.
— Молчать! Руки за спину, на выход! Надев куртку, Константин привычно сложил руки за спиной и вышел из камеры. Допрос так допрос, выбирать не приходится. После того как дверь за спиной захлопнулась, камера наполнилась разговорами.
— У, сука, — прошипел Шкет, — я ему этого не прощу. На блатного руку поднял.
— Сиди ты, — мрачно протянул Кисель, — это же псих, он тебе враз шею сломает.
— Ни хрена, — горячился Шкет, — ночью глотку ему порву, падле.
— Тут по-другому надо.
— Как это — по-другому?
— А так. Смотрящему надо маляву передать.
— Кому? Толику Рваному?
— Ага.
— Ну ты сказанул, — тяжело подняв голову, вступил в разговор Сирота. — Толик Рваный психов не трогает.
— А ты почем знаешь? — недоверчиво спросил Кисель.
— Знаю, — огрызнулся Сирота. — Вон у Карзубого спроси.
— А че, Карзубый, верно Сирота сбацал? Поверженный авторитет с угрюмым видом провел ладонью по голому черепу.
— Плюнь на лысину. Рваный сам такой.
— А что же делать? — уныло протянул Кисель. — Ждать, пока он всех нас тут не замесит?
Повисла угрюмая тягостная пауза.
— Кокану маляву надо отогнать, — сказал наконец Карзубый.
Кисель растерянно взглянул на сокамерников.
— Так ведь они с Толиком Рваным… это… вроде как на ножах.
— А твое какое дело? — возразил Карзубый. — Оба они авторитеты. Ты блатной, к кому хочешь, к тому и иди.
— Толик Рваный говорит, что Кокан — сухарь.
— Не нам решать. Кокан Бутырской тюрьмой признан. Что тебе еще надо?
— Толик Рваный говорит, что в Бутырке сейчас лаврушники, своих сухарей одного за другим лепят. Мы же вроде как славяне… своих признавать должны.
— Захлопни пасть! — обозлился Карзубый.
— Ты чего? — понуро протянул Кисель. — Это же не я. Это хата базарит.
— А ты и лопухи развесил. Мало ли что базарят. Садись за маляву.
— А чего я?
Глаза Карзубого полыхнули бешеным огнем. Еще час назад в этой камере не то что Люська, блатные не смели ему перечить. Теперь все изменилось.
Карзубый угрожающе встал, замахнулся на Киселя пятерней с растопыренными пальцами.
— Ты че, ты че? — перепуганно завопил Кисель. — Я же просто так, мне не в падлу.
Восстановив свое пошатнувшееся в глазах сокамерников реноме, Карзубый опустился на нары.
— Может, лучше сами подляну на подляну устроим? — спросил Шкет.
Из-за тряпки, прикрывавшей лицо, голос его звучал глухо, будто из могилы.
— Тебе мало? Так я добавлю.
Кисель извлек из-под нар огрызок карандаша и клочок бумаги.
— Чего писать-то?
— Погоди, дай минуту подумать, — сказал Карзубый, наморщив лоб.
Потом он неожиданно выпалил:
— Падла, псом меня обозвал. Я что, мент поганый? Нет, за это надо платить… Пиши: «Мир дому твоему, Кокан… »
ГЛАВА 4
— Я смотрю, у вас конфликты начались. — На губах капитана Дубяги поигрывала легкая улыбочка.
Этот вопрос вывел Константина из состояния рассеянной задумчивости. Уже несколько минут он сидел на стуле перед следователем, ожидая, пока Дубяга закончит дописывать какую-то бумагу.
Вначале он нервничал, ему хотелось спросить: «Зачем вызывали, гражданин начальник? Чтобы мурыжить перед собой, как пацана?»
Очевидно, капитан Дубяга именно на это делал психологический расчет. Он долго и аккуратно выводил буквы, думал, теребил ручку, заглядывал в папку. Но вывести из себя обвиняемого ему так и не удалось. Панфилов погрузился в состояние апатичного ожидания.