Рудольф был рядом, как я уже говорил, — в тех самых двух-трех километрах, которые в марте 1914 года лежали между умирающим Седовым и местом его упокоения. Тогда двум матросам удалось выбраться на сушу, удастся ли нам — никто сказать не мог. При этом «нам» вовсе не означало «мне», потому что надежда на благополучный сход на берег была воистину призрачной. Так оно и вышло. После недельного стояния во льдах пароход вырвался на чистую воду и заколыхался на волне в нескольких сотнях метров от полярной станции. И колыхание это было столь значительным, что все мои расчеты рушились на глазах.
Здесь, как и у острова Виктории, люди с большим трудом спускались вниз по веревочному шторм-трапу, шлюпку захлестывала вода, на берег приходилось ловко выпрыгивать из нее, и у меня, соответственно, не оставалось никаких шансов попасть на легендарный остров. Однако именно это обстоятельство побуждало к попытке использовать, быть может, самый последний, единственный шанс, и я отправился к старпому.
Владимир Сергеевич безвылазно торчал на верхней палубе, руководя непростой разгрузкой. Только что едва не перевернулся кунгас с ящиками и бочками, влезать сейчас в старпомовскую жизнь с «разговорчиками» было бы поистине неразумно, и я терпеливо ждал момента. Ко мне присоединилась буфетчица Зоя, по ее повадкам я с грустью понял, что сейчас она начнет просить Владимира Сергеевича о том, о чем собирался клянчить я. Пришлось рискнуть и начать первым.
Выслушав мою просьбу, старпом молча покрутил пальцем у виска. Это разозлило меня, и я стал демонстрировать ему все телодвижения, с помощью которых я намеревался слезать вниз по штормтрапу. Протезы я снял заблаговременно, мне закатали рукава телогрейки, и я показал «на пальцах», как собираюсь действовать. Только бы, мечтательно добавил я, кто-нибудь обмотал меня вокруг пояса страховочным концом (пришлось даже пижонски перейти на морскую терминологию и употребить «конец» вместо вульгарной «веревки»). Старпом Хачатурьянц, кавказец этакий, тотчас взорвался:
— Вокруг пояса, говорите? А может, сразу вокруг шеи? И слабину не вытравливать, опускать на туго натянутом аркане, чтобы меньше мучились? А что, идея мне нравится, надо с мастером посоветоваться («мастер» — это на их жаргоне «капитан»), думаю, не откажет, одним едоком меньше на борту будет!
Но я заметил, что гнев его напускной, а стоящие поодаль матросы слушают меня сочувственно и даже дают понять, что, мол, правильно мыслишь, кореш, мы сейчас тебя привяжем и смайнаем в шлюпку в лучшем виде, ты только не отставай от чифа (то бишь старпома), уговори его, а то вон, видишь, эта дура толстомясая тоже проситься на берег собирается, а с нею хлопот поболе, чем с тобой! (И точно, Зойкина попытка оказалась крайне неудачной, страховщики не удержали ее, уронили в шлюпку метров с полутора, и она здорово ударилась о борт лодки.)
Я приготовился начать бесконечный страстный монолог о Георгии Седове и его смерти, о воздушной экспедиции 1937 года, взлетавшей отсюда, с ледникового купола острова Рудольфа на Северный полюс, о великих традициях и моих все возрастающих интересах, о тяжелом моем детстве, нелегкой юности и совсем уж собачьей жизни последних лет, как вдруг старпом рявкнул:
— Да вяжите его, будь он неладен!
И меня повязали. Обмотали вокруг пояса толстенный канат, я перебрался через фальшборт, прочно встал ногами на верхнюю деревянную перекладину трапа, вертикально свисающего вдоль борта, просунул культи под веревочные «перила» и начал уверенно спускаться. Двое наверху потихоньку отпускали страховочную веревку, еще двое, стоя в шлюпке, тянули вверх руки, чтобы перехватить меня за ноги, за торс, а затем бережно вынесли на берег. Все прошло великолепно, подъем на борт тоже протекал без приключений, так что все были довольны, а я, по уже складывавшейся традиции, счастлив!
Остров Рудольфа был весь в сентябрьских снегах, из надувов торчали черные каменные обломки. В глубь берега уходил высокий и крутой ледниковый купол, сливавшийся с низкими белесыми облаками. В 1937 году с этого ледника, тяжело отрывая от липучего снега лыжные шасси, пилоты нескольких четырехмоторных самолетов и двух машин полегче уносили на полюс папанинскую экспедицию. Отсюда в том же году вылетали в сгущающуюся полярную ночь экипажи, тщетно искавшие исчезнувшую еще в августе машину Сигизмунда Леваневского. (Тогда, в 1968 году, я представить себе не мог, что со временем, погрузившись в историю жизни Леваневского, неожиданно для себя найду много «седовского», гибельного в судьбе этого талантливого и, к несчастью, тщеславного человека.)