Я и сам понимал ущербность своего существования, все время чувствовал себя на станции, если и не лишним, то в любом случае малонужным (в имущественной ведомости станции швейная машинка и пулемет, оставшийся со времен войны, почему-то числились «малоценным инвентарем»!). Приходилось все время ломать голову над тем, как бы начать соответствовать чину.
— Турин, Турин, ко мне! Иди сюда, мой любимец, мой красавец, дай лапищу, лови сахар, бестия ты лохматая!
Читта принесла двоих щенят от Боцмана, самого элегантного пса в упряжке. Один сразу сгинул, а второй быстро окреп и уже в двухмесячном возрасте начал сопровождать меня в странствиях по горам и ледникам. Тогда-то он получил и кличку Турист, и арктическое крещение: провалился в ледниковую трещину, чудом удержался на снежном перекрытии и был спасен двуногим другом «путем вытаскивания за ухо». Понятно, что в тот день мы породнились с ним, и я полюбил его, как младшего брата. Он же платил мне довольно своеобразно. Регулярно выходил со мною в маршрут, радостно лизался по дороге, однако через два-три километра нагло усаживался на землю (на лед, на снег), требовательно поглядывал на меня в ожидании кусочка сахара и, получив оный, неторопливо, сконфуженно повесив пышный лисий хвост, удалялся на станцию, бросив старшего брата посреди северной пустыни.
Пес был могучий, похожий и на медвежонка, и на теленка, с роскошной шерстью, острыми когтями, исключительно ласковый и бесподобно ленивый. Будучи по происхождению и «профессии» лайкой-медвежатницей, Турист ни разу за все годы нашей с ним зимовки не атаковал зверя, не без оснований полагая, что дело это, так сказать, чреватое, и пусть уж рискуют другие! Однажды Наташа отправилась на метеоплощадку в сильную метель и вернулась едва живая от пережитого страха: когда она склонилась над очередным прибором, чтобы снять отсчет, кто-то ощутимо положил ей на плечи мощные лапы и жарко ткнулся мордой в ее затылок. Это был Турист, но Наташа еще долго не могла избавиться от ощущения, что целовалась с медведем.
Пока неслось короткое, всего-то месяц-полтора, лето, я пребывал в некоем «беспривязном» состоянии, наш начальник делал вид, будто не замечает моих экскурсий в одиночку по ближним окрестностям. Сперва я отходил от дома на три, пять, восемь километров, следуя вдоль берегов, затем стал все чаще забираться в глубь суши, ступив, в конце концов, ногой на ледник Шокальского. Чего уж там скрывать — я выходил на лед с замиранием сердца из-за грозных, замаскированных снегом трещин. Случай с Туристом, сорвавшимся в одну из таких щелей, естественно, не прибавлял энтузиазма. Когда же в августе снег практически сошел и почти все трещины обнажились, двигаться по льду стало неуютно из-за того, что отчаянно скользили ноги, специальной же обуви, горных ботинок с подковками («трикони», на языке альпинистов) у меня не было. Вообще из снаряжения был лишь один ледоруб, купленный нами в Москве по случаю перед самым отъездом.
Когда подступила зима, мне запретили походы на ледник, и я занимался, можно сказать, всем понемножку. Ходил в недальние общегеографические маршруты, измерял скорость отступания каменисто-глинистых берегов, описывал птичьи базары, обрабатывал многолетние метеонаблюдения и наблюдения за ледовым режимом Русской Гавани, пытаясь выявить закономерности поведения ураганных ветров, замерзания, стаивания и выноса льда из бухт — словом, я служил на станции географом, пусть не «высшей», но хотя бы средней квалификации. Служба эта вызывала разные чувства у моих сотоварищей по зимовке. Одни — Куликов — смотрели на меня надменно, считая каким-то профессиональным уродцем; другие — Королев — полагали, что метеонаблюдения — это основное на полярной станции, а все остальное — гримасы штатного расписания; третьи — начальник Михаил Алексеевич Фокин — были больше всего озабочены тем, что с меня требовать, чего ждать и как отчитываться перед диксонским начальством за год безделья человека, окончившего дважды орденоносный МГУ.
Наш Михаил был человеком замечательным. В тот год ему стукнуло тридцать, а он уже шесть лет отзимовал радистом на разных островах Карского моря, где стал рекордсменом Арктики по скорости приёма-передачи сигналов азбукой Морзе. Уроженец калужской деревни, он во время войны несколько лет работал и мучился от голода на авиазаводе в Филях, где творил тогда Туполев, находившийся в заключении. Михаил от голода пытался бежать на фронт — его ловили и, угрожая трибуналом, возвращали на завод. В 1945 году поступил в Ленинградское арктическое училище (типа техникума) и по окончании был направлен радистом на остров «Правды» в Карском море, а три года спустя — на мыс Лескина в устье Енисея. И вот теперь — Русская Гавань, впервые он начальник.