И вот конец здесь, за буфетной стойкой, с привычным на устах: «Что прикажете?», с лютой злобой и свинцовым страхом в сердце.
Ежи Будзиковский подошел к стойке:
— Налейте!
Буфетчик встрепенулся, отгоняя удушливый, как иприт, туман воспоминаний:
— Виски прикажете?
Будзиковский даже зашипел от раздражения:
— Вы бы еще и шодовой предложили!
Буфетчик был так расстроен, что не сообразил, почему рассердился Серый.
— А что?
— Вы вшегда были плохим патриотом. Учтите, что я пью только штарку. Пора знать!
Пшебыльский покорно склонил голову:
— Слушаюсь!
Присосавшись к бокалу губами, Будзиковский втягивал содержимое медленно, как клистирной трубкой.
— Этого щенка, — он ткнул пальцем в то место, где только что стоял Юзек, — убрать пошле выполнения задания. Потенциальный предатель.
Голова Пшебыльского на тонкой дряблой шее склонилась еще ниже:
— Слушаюсь!
Будзиковский взглядом указал на бокал. Буфетчик снова наполнил его. Будзиковский проговорил удовлетворенно:
— За ушпех!
Ежи Будзиковский был доволен. И не только потому, что Пшебыльский крепко держал в своих руках Юзека Дембовского. И не потому, что никуда от них не уйдет и его брат Ян. Радость Ежи Будзиковского была глубже, интимней. Станислав Дембовский — его враг. Личный враг. Станислав предал их тогда в России, стал видным человеком в Польше. Но их борьба еще не окончилась. Он нанесет удар Станиславу Дембовскому с тыла. Всю его семью он сделает его врагами: и братьев, и сестру, и отца, и мать.
Хорошая расплата!
ГЛАВА ВТОРАЯ
1. Беседа по душам
Советская делегация разместилась в гостинице «Нове място». Все бы ничего, да на беду номера оказались маленькими, что огорчило Алексея Митрофановича Осикова. Было бы спокойней, если бы делегаты жили компактней.
К тому же при гостинице работал ресторан, в котором до петухов ярился джаз-оркестр, выступали инфантильные певички, а танцы между столиков были похожи на пляску святого Витта. Придется удвоить бдительность.
Как руководителю делегации, Алексею Митрофановичу, без его ведома, отвели двухкомнатный номер «люкс». Осиков было запротестовал, но гостеприимные хозяева сочли его протест проявлением обычной в таких случаях скромности и настояли на своем.
Скрепя сердце Алексей Митрофанович вынужден был согласиться: как бы его упорный отказ не показался подозрительным.
Но, оставшись наедине в «люксе», он был мрачен и ругал себя за мягкотелость: еще не пришлось бы доплачивать за такой номер! Первым делом решил внимательно осмотреть свой апартамент — «люкс» заслуживал такого высокопарного слова. В первой довольно большой комнате — кабинете-гостиной — стояли письменный стол с телефоном и чернильным прибором, диван на низких ножках, мягкие, тоже очень низкие кресла. На стене вразброс висели эстампы с видами старой Варшавы. Взглянув на эстампы, Осиков усмехнулся: номер «люкс», а настоящие картины в солидных массивных рамах повесить поскупились. У нас в этом отношении размах шире.
Посреди второй, меньшей комнаты стояла почти квадратная деревянная кровать. Алексей Митрофанович поднял покрывало, потрогал настольную лампу, повертел в руках телефонную трубку. Ничего особенного. А еще «люкс»!
Только люстра под потолком с причудливыми рожками показалась ему подозрительной. Захотелось осмотреть рожки, но спохватился: в конце концов и бдительность должна иметь границы.
Может быть, чудаковатая мнительность Алексея Митрофановича Осикова объяснялась тем, что он находился в расстройстве чувств. Эпизод в вокзальном буфете не выходил из головы. Произошло еще одно вопиющее нарушение дисциплины, и Алексей Митрофанович решил в деликатной форме, но решительно поговорить с Очеретом, предупредить его, предостеречь от поступков, могущих иметь далеко идущие последствия.
Будучи человеком аккуратным, добросовестно, даже скрупулезно выполняющим возложенные на него обязанности, Алексей Митрофанович решил не откладывать разговор с Очеретом в долгий ящик, действовать быстро. Наскоро разложив вещи по положенным им местам, Осиков пошел разыскивать Очерета.
Петр Очерет разместился в одном номере с воркутинцами. Еще в коридоре Осиков услышал за дверью их номера громкие голоса и смех.
— Орут, как в забое! — отметил он с неудовольствием и постучал в дверь.