Квилиновичи поднимались, кто бледный от гнева, кто красный от стыда. Их тяун, пришедший с княжем, даже почернел от досады. Он успел слёту оценить запрошенную виру и их когда-то богатую казну. Горан, провожая проигравших по крыльцу тоже вспоминал волхвов, сражавшихся против Стояновичей, половина из которых прорвалась во вторую сферу, и почти все из них были пришлыми. И как видел сейчас княжич по лицам, на пришлых волхвов и ушла богатая казна Квилинова клана. Остальное посчитать и он мог, как и любой из старших.
А на верху родичи не спешили расходится ещё долго, только Горану там пока не было место, ведь отец его до сих пор не простил. Да и надзирать за ним приставленные братья тоже в немилость угодили — на гульбище из мужчин и мальчиков их рода не было только троих: Камила, Радима и Кучи. Да и Горан был больше не как сын княжа, а как воевода старшей дружины — не чужой, но и не совсем свой.
Глава 12
Но все дороги мира замкнуты в кольцо,
И каждое лицо увидеть суждено нам дважды.
(Вольный пересказ песни баянника)
К вечерней трапезе Горан не пошел, только взял ковшик пряного вара, который то ли горчил от неудачно брошенных в котёл трав, то ли это самому княжичу было горько. Но не успел он выпить и половину, как прибежал отрок и передал, мол, княжъ в тереме ждёт и идти прям сейчас надо. Княжич и прошел сквозь сумерки по высокому крыльцу мимо стоящих караулом гридней. Остановился на гульбище возле входа в княжью главу, прислушался к слышимому из окна княжон рыданию и тихому голосу матери. Вздохнул и постучал в дверь, да не дожидаясь ответа вошел.
Внутри по затянутым закладными и браными тканями стенам бежали тени, запущенные затрепетавшими от получившегося ветерка огоньками лампад. Большая часть комнаты отгорожена занавесью, расшитой золотой нитью, а то, что осталось взору — стол, застеленный скатертью, и с резным сундуком вместо скамьи. Всё так же, как и помнил Горан из своей юности, даже светец на столе с двумя фитильками и медным щитком стоял всё тот же. В этот вечер поверх бумаг лежали, поблескивая накладками, в ножнах меч и кинжал. Странно, но Терний никогда не запускал светлячков, хотя при его силе и опыте это было бы не сложно.
Княжъ сидел на сундуке возле стола, повернув ко входу правую руку, а левую положив на скатерть и был суров и задумчив. Горан едва вошел, не спрашивая, встал перед ним на колени.
— Княжъ, — склонил голову княжич и мысленно спросил «Отец?».
— Пришел. — Голос тяжёлый, властный, не родительский, а княжий. — После судилища ты уже знаешь, зачем я тебя позвал.
Горан молчал, не смея шевельнуться. За последние годы отец с ним вот так без посторонних не разговаривал, особенно после начала опалы. А так, наедине и не по-отечески, а властно… Когда это было? Лет десять назад перед прорывом во вторую сферу. Руки невольно сжались в кулаки, пряча дрогнувшие пальцы. Он понял за миг до того, как перед ним об пол звякнул вынутый из ножен кинжал, длинный, надёжный, клинок полторы пяди длиной.
— Недостойные дети — позор чести и славы прапрадеда Стояна. Да и помни, что мы один из двадцати великих кланов, один из тех кланов, что когда-то писали Новую Правду. Из тех, старых, великих кланов почти половина сменилась, пала, сметённая малыми кланами, занявшими их место. Я не допущу, чтобы наш клан пал, подобно тем, — презрение и лёд в голосе доставали до самых костей, а сказанное ложилось новым грузом на плечи и сердце. — Слабаки среди нас — угроза роду. Избавься от неё! Избавься и вернись на своё место. Больше я упущенные сорняки не прощу.
В повисшей тишине было слышно как вскипело перегревшееся масло в лампадке в углу, той самой, у которой был самый большой огонь, и всхлипы Углеши, и шорох ветра по крыше, и стук собственного сердца. Горло сжало, как и всё замёрзшее, заледеневшее нутро.
— Да, отец, княжъ, — выдавил из себя Горан, попытавшись казаться спокойным.
Княжич взял лежащий перед ним кинжал и посмотрел на Терния, княжъ кивнул на дверь, отпуская сына.