Вдруг по его лицу будто скользнул светлый луч. Появилось подобие улыбки, но тотчас она сменилась гримасой боли. Подсохшие было на губах и скуле раны потрескались. Проступила кровь.
А улыбался Мамед Велиев потому, что явственно увидел Приморский бульвар родного Баку. Дрожала зыбкая лунная дорожка на темной глади бухты. Темнели очертания городских купален. На еле различимом горизонте перемигивались огоньки, зеленые и красные. Мамед постоял у парашютной вышки, затем втянулся в неторопливое движение тысяч горожан, которых привел сюда душный бакинский вечер…
С трудом отогнав мираж, Мамед увидел печи. Он поежился, хотя в крематории было жарко. Осторожно провел языком по губам.
– Рассказывай дальше,- попросил один из «капутчиков»
Мамед припомнил, на чем он вчера остановился, и продолжил свой невеселый рассказ:
– После смерти отца я поехал к дяде в Баку. Закончил техникум и стал оператором на промысле. Потом поступил в Политехнический институт. Выступал в ансамбле Дворца культуры нефтяников…
Я все говорю: стал этим, стал тем, – прервал он самого себя. – А человеком?… Человеком я стал в Аджимушкайских каменоломнях под Керчью.
…Было это в Крыму, в мае 1942-го. Мы отступали. Творилось черт знает что. Через Керчинский пролив переправлялись кто как мог. В гуще самодельных плотов, лодок, перегруженных баркасов рвались немецкие снаряды и мины.
Наша группа подошла к Аджимушкайским каменоломням. Днем и ночью тянулись сюда беженцы – женщины, старики, дети. На что рассчитывали? Не знаю. Хоть от бомбежки укрыться…
Связь с командованием нарушилась. Мы двигались в общем потоке к переправе. Но я замени, что не только гражданские искали убежища в каменоломнях: туда уходили и некоторые воинские части, закатывалась боевая техника.
«Наверно, здесь будет линия обороны», – подумал я. По правде сказать, тянуло на тот берег. Там безопаснее… Вот и получилось, что один Велиев говорит во мне: «Йохаши, Мамед, чего ты хочешь? Люди отступают – отступай и ты». Другой Велиев укоряет: «Здесь твои товарищи будут биться с врагом. Задержат его. Помогут тем, кто переправится на другой берег, собраться с силами. А ты оставишь товарищей?… Тебе тяжело? Но говорят же в народе: «Если ты устал, знай, что друг твой устал вдвойне»
Не знаю, сколько бы еще спорили эти два Велиева, но все решил старший лейтенант Федор Казначеев – мой земляк, бакинец. Издали узнал он меня и крикнул: «Эй, Сураханы-Балаханы! Давай своих связистов сюда! Есть исправная рация!»
И, хотя кругом шла свадьба шайтана с ведьмой, поверьте, легче стало на душе. Что еще надо солдату? Есть команда. Есть боевое задание. Выполняй! Одним словом, стали Аджимушкайские каменоломни нашей крепостью…
Как и вчера, рассказ Мамеда прервал приход эсэсовцев. Они привели команду, которая просеивала пепел сожженных. Искали в пепле золото, драгоценные камни. Иногда находили. Ничего не пропадало на этой адской Фабрике смерти…
Проводив взглядом «золотоискателей», Мамед продолжал:
– …Так вот и попал я в каменоломни. Это был настоящий подземный город. Высоченные стены. Тянет от них холодом и сыростью. Тускло мерцают редкие электрические лампочки. Огромные залы, коридоры, закоулки забиты людьми. Вот тебе и Сураханы-Балаханы…
Через пару дней стало ясно: мы отрезаны. И тут началось…
К нам засылали провокаторов. Прямой наводкой стреляли по главному входу в каменоломни (тогда и ранило меня осколком в ногу), пытались прорваться в него танками.
Беда валила со всех сторон. Настал день, когда суточный паек дошел до 25 граммов сахара. И ничего больше… Мучила жажда. Мы приникали ртом к ноздреватым влажным стенам, пытались высасывать из них воду. В тоннеле была узкоколейка, и по утрам люди припадали к рельсам и вылизывали проступавшую на металле росу…
И все-таки жизнь продолжалась. Принимали мы передачи из Москвы. Вывешивали сводки Совинформбюро. Круглые сутки вели наблюдение за противником. У заваленных входов стояли часовые. Боевые группы занимали свои участки обороны.
Выдолбили мы что-то вроде колодца. По капле собирали воду и в первую очередь раздавали ее раненым и детям. А настоящий колодец был недалеко от каменоломни – у немца, под усиленной охраной. Казалось нельзя и подступиться к нему. А вот – подступались. По ночам смельчаки ползком подбирались к колодцу забрасывали немцев гранатами. Пока к гитлеровцам подходило подкрепление, наши успевали наполнить водой несколько ведер и котелков.
Такие вылазки (мы называли их «психическими атаками») дорого обходились. А фашисты дошли до того, что забросали колодец трупами наших солдат. Были колодцы и подальше. Но вылазки к ним требовали еще больших жертв.
Неважны были и мои дела. Случалось мне и прежде поранить руку или ногу. Несколько дней – и рана заживала. А тут- гноилась без конца.
Жил я в отсеке, где работала рация. Подымался через силу и час-другой дежурил. А то лежу, бывало прислушиваюсь, как стучит кровь под повязкой. Приходили мне на память дастаны про Кероглу и, сам не знаю, как получалось, – начинал петь.
Султан или хан – не боюсь никого. Пусть выйдет, кичлив, – испытаю его. Мужи да не прячут лица своего. Пусть скачут, копей торопя, пусть выходят. Главу Кероглу не склонит пред врагом. Кто смел – тот стоит как гранит пред врагом Победный мои клич раздается кругом: Останусь, врагов истребя, – пусть выходят…Пою, кажется, совсем тихо. А открою глаза – кругом люди. Подползли даже раненые. Песня из глаз высекала слезу. И просят: «Пой еще, пой…».
Понемногу рана заживала. Но в наряд меня не назначали. Опять стала мучить совесть. Рядом умирали от голода и жажды женщины, дети, раненые. Казалось они смотрели на меня с укором: «Ты же еще можешь ходить, держать гранату в руках. Почему не просишься в вылазку к колодцам?» И вот однажды, когда выкликали добровольцев для «психической атаки», моя рука раньше языка сказала: готов!
Вызвался в тот раз и старшина склада ОВС[32] Даниил Минков. Был он из попов, что ли. Несколько раз, когда я называл его Данилой, он поправлял: Даниил, Даниил Владимирович.
Задание нашей группе было дано не такое трудное, как штурм колодца. Недалеко от каменоломен утром убило лошадь. Мы должны были подобраться к ней и нарезать как можно больше мяса.
Оставили мы при себе только оружие да жестяные медальоны. Пришлось мне расстаться с фотографией Светланы. Если у бьют – чтоб карточка не досталась фашистам.
Поползли мы рядом с Минковым, голова к голове. Немцы нас, наверное, не заметили, но все равно стреляли наугад – темноты боялись. Где от меня отстал Даниил – я впопыхах не заметил. А когда вернулись с вылазки, хватились – нет Минкова…
Снова сигнал опасности.
«Капутчики» встали, задвигались только бы их не застали без дела. Но все обошлось: отделение эсэсовцев прошло мимо крематория.
IV– Чего только не творили фашисты, продолжал Мамед Велиев. – Однажды забросили к нам дымовые шашки. Что было!… Женщины задыхаются, мечутся, прикрывают детей своим телом. Противогазов-то на всех не хватало…
Дальше – хуже. Глухой ночью, бывало, стены задрожат от взрывов. Глыбы камня обрушивались на людей. Заваливало ходы сообщения. После одного из таких взрывов попали к нам фашистские листовки. Мы прямо глазам своим не поверили: на.листовках – фотография Минкова и его письмо к нам.
Писал Минков, что перебежал к немцам и они с ним хорошо обращаются, хорошо кормят. Еще писал он, что нашел спасение от «большевистских комиссаров». Немцы будто бы просили его передать нам искренний совет – «прекратить бесполезное сопротивление и тем самым избежать ненужных человеческих жертв».