Крамке протянул Мамеду сигарету.
– Почему не куришь?
– Какое там курение? Я и сидеть не могу – голова кружится… – Мамед еле ворочал языком. – Одежду от ран не оторвать…
– Я об этом подумаю. Надеюсь, кое-какие перемены ты успел заметить? Это сделал гауптштурмфюрер Крамке, запомни!
– Когда меня на столб подвешивали, мне тоже говорили: подарок от Крамке. Я не забыл…
Мамед пошатнулся. Словно сквозь сон услышал:
– Уведите его в ревир.
На воздухе ему стало немного легче. День был холодный, хмурый, безветренный. Плетясь через припорошенную снегом площадь в ревир, Мамед думал, застанет ли там Петра Никонова и доктора Павла? Чем кончится игра, которую затеяли с ним гитлеровцы? Свои карты Крамке открыл. Как бы предупредить товарищей об этой провокации?…
И еще пришло ему в голову; добыть бы в ревире скальпель, чтобы подороже продать жизнь… Конвоир подтолкнул его прикладом…
XIIВ ревире как будто ничего не изменилось. Большой барак по-прежнему напоминал мертвецкую. Как и прежде, здесь стояла тишина – тягостная, изредка прерываемая стонами. Она не давала покоя. Заставляла прислушиваться, присматриваться. На второй день Мамед понял, что октябрьские аресты не миновали ревира. Не появлялся Петр Никонов. Не было и доктора Павла. Кругом все новые люди, и кто знает, что у них за душой…
К койке Мамеда подошел врач и на немецком языке спросил, на что он жалуется. Мамед, не отвечая, расстегнул куртку. Врач начал перевязку и вдруг негромко спросил по-русски:
– Где это нас так угораздило обжечься?
– В «горячем» карцере.
– Ну, не мое это дело.
– Само собой… – Мамед пристально смотрел на усталое лицо врача. – Конечно, не ваше это дело.
– Я просто врач. И буду вас лечить, как обязывает меня долг.
– Долг значит… Перед тем, кто вас поставил сюда?
Врач не ответил. Молча закончил перевязку, молча пошел прочь. Но потом снова вернулся к койке Мамеда, сказал, понизив голос:
– Слушайте… Прежде чем получить назначение в ревир, я много месяцев отбывал в ассенизационной команде. Понимаете? Я голодал, отморозил руки. Надо мной издевались: вот мол, врач, удостоенный чести быть «золоторотцем»… Да, я поставлен сюда лагерным начальством должен быть благодарен судьбе и лечить всех, кто сюда попадает. Как положено врачу… Вот и все.
– Понятно, – сказал Мамед. – Почему люди сюда попадают – это вас не интересует… Я, между прочим, не по своей воле вертелся в «горячей», как шашлык на мангале.
– Это не мое дело, – упрямо повторил врач. – Я врач для всех и никому не сообщник. С меня хватит того, что пережил и что произошло на моих глазах с предшественником…
– Что с доктором Павлом?
– При аресте он оказал сопротивление и был расстрелян. Он уже никого лечить не сумеет. А занимайся он только лечением – жил бы до сих пор…
– Значит, убили… – с горечью сказал Мамед. – Какого доктора убили… он ведь сердцем лечил… Вам этого не понять…
– Прошу считать, что мы с вами не разговаривали.
Разговор этот заставил Мамеда задуматься. Может быть, врач хотел сбить с толку гестаповских агентов?
Может, просто притворился равнодушным и безучастным? Но нет, похоже, что так оно и пыло. Напуганный, усталый человек, больше ничего…
Вечером Мамеду стало худо. Его то знобило, то бросало в жар, он впал в забытье. Очнулся он, ощутив под мышкой холодок термометра.
– Здравствайт, – услышал он мягкий голос.
У койки стоял низенького роста человек в широком халате. Нос его, казалось, был расплющен сильным ударом. Из-под арестантской шапочки торчали крупные желтые уши. Толстенные стекла очков превращали его глаза в маленькие бусинки.
– Вот вам этвас покушайт, – сказал человек и положил под одеяло две картофелины, несколько галет и тоненький квадратик шоколада.
Мамед огляделся. Видно, его перенесли в другую комнату лазаретного барака. Здесь было всего пять коек. На соседней лежал без движения страшно исхудавший узник живая мумия. На другой койке метался в горячем бреду молодой человек. Две койки пустовали.
Человек в халате вытащил из-под мышки Мамеда термометр, посмотрел и сказал:
– Теперь хорошо. – И, широко улыбаясь, добавил: – В ревир бил гестаповский шпицлик, и ми решиль разлучить вас, сюда в изолятор.
– Кто это мы?
– Ми… медицина. Ви есть не за это?
Перевязывая особенно болезненную рану на плече Мамеда, он спросил:
– В и бил на столп? Как долго?
– Сорок семь минул.
– Ну, это еще нет много… След на плеч нам понятный примета,… Есть поэзия про тот ужасный столп.
Мамед кивнул. Он знал, что в лагере сложены стихи о столбе пыток:
«Он здесь маячит, страшный, длинный, И жертву ждет. И вот приказ: «За нарушение дисциплины подвесить их к столбу на час» Нас здесь травили, как зверей, осатанелые собаки. Ведь там, где сердце у людей. У этих извергов клоаки»…– Мы вам делали карантин. Тиф нет. Завтра немецкий арцт[46] проверяйт и вас марш в ревир. Потом гестапо. Держился, геноссе!
Он быстро пожал Мамеду руку и, сильно припадая на левую ногу, ушел.
Утром следующего дня он снова очутился у койки Мамеда, и смущенно улыбаясь, сказал:
– Здравствайт, товарищ, а кушать никс… Скоро придет русский доктор. Геноссен просили передать: держался добре. Вам тебе верят – это есть бальзам!
Осмотревшись, он быстро поднял сжатый кулак к плечу, потом снял очки, протер стекла, еще что-то хотел сказать, но только указал пальцем на свой красный «винкель» и заковылял к выходу.
Спокойно и легко стало Мамеду от встречи с незнакомым другом… «Товарищи просят держаться… В меня верят… Живет организация!»
В изолятор вошел уже знакомый русский врач. С ним был немец, остановившийся в дверях, под его халатом виднелся эсэсовский мундир.
– Объективные данные за время пребывания в карантине не показали у узника никаких признаков инфекционных заболеваний, – доложил русский врач немцу.- Температура держалась два дня. Ожоги заживают в пределах обычно наблюдаемых аналогий…
– Убрать! – прервал его немец. – Выдадите его конвоирам «политабтайлунга». У них там раны быстро рубцуются!
С тяжелым сердцем ждал теперь Мамед новых допросов. Но, совершенно неожиданно для него, Мамеда посадили в полицейскую машину. Из отрывочных разговоров конвоиров он понял, что его везут в Берлинскую тюрьму гестапо.
В Берлин вызвали также гауптштурмфюрера Крамке,
XIIIКабинет, в который привели Мамеда Велиева, был основательно обжит толстым немцем. Под расстегнутым мундиром – ослепительно белая сорочка. На бледном лице – холодные проницательные глаза, черная щеточка усов, как у Гитлера.
За широкой спиной нового следователя – очевидно крупной гестаповской шишки – стояли, вытянувшись, гауптштурмфюрер Крамке и еще два эсэсовца.
Яркий свет слепил глаза. Вдруг Мамед услышал глухой стон. Ковер посреди комнаты был подвернут, на светлом пятне паркета лежал одетый в полосатое человек.
Рявкнула команда. Человек с трудом поднялся. Лицо его было разбито в кровь.