Если случится, что какая-то сестра находится в хоре, поет и почувствует, что Бог призывает ее взойти к Нему (sich in ze kerende), но доброе дело [пения] препятствует сему восхождению (des inkeres), то ей надлежит пение оставить, последовать за Богом и предоставить петь прочим, сколько им хочется.
Евхаристия превращается в блаженное, полуобморочное поглощение перепуганного и визжащего Младенца, в поедание рук, ног, головы, отрезанных щек, носа Спасителя, плавающих в его крови, а затем и вовсе в «духовное причащение».
Подводя итог этой части теоретических построений, мы констатируем введение игрового принципа в повседневный быт, когда индивидуальная игра принимает облик прочной культурной формы, создает в своих пределах порядок, привносит организацию в хаотическую реальность и переживается ее участниками непосредственно-онтологически, как подлинная, а вовсе не условная, и непосредственная данность мира. Реальность, впрочем, может быть и не хаотична, но организована на иных, ритуальных, производственных, началах. И тогда она тоже подлежит реорганизации на началах игры. Введение игрового принципа в быт, ритуал и производственную деятельность обычно называют лудификацией. В ходе лудификации разворачивается перформативная практика. Эта последняя оперирует унаследованными, а не индивидуально созданными смыслами. Принадлежность к традиции — последнее отличие перформативной практики средних веков от авангардного перформанса, полностью зависящего от авторского произвола.
4. Мистический опыт
Помимо сказанного необходимо помнить, что средневековая перформативная практика зачастую имела не только внешнюю, но и внутреннюю составляющую, а то и сводилась исключительно к ней. Такая практика осуществлялась не только во внешней аскезе, стилизованной, скажем, под страсти Христа, но и во внутренних мистических созерцаниях, объяснявших и санкционировавших внешние действия. Имеющиеся здесь построения основаны на том допущении, что сознание есть функция языка, а содержательное наполнение, свойства конкретного сознания есть производное от конкретной речевой практики. Конструируя язык, конструируют сознание. Осуществляя ту или иную речевую практику, выстраивают определенные умозрительные конфигурации, образы, смыслы и ценности, которым становятся причастны в экстазе. Внешней, деятельной частью имитационной игры образуют ее внутреннюю, созерцательную, часть; а внутренней, созерцательной, частью, имеющей повелительный, императивный характер, побуждают себя к внешней, деятельной, части. При всей причудливости, мистическое переживание, как процесс и как содержание, является (через посредство практикуемой речи и благодаря именно ей) объектом неосознанного планирования — при том, что активность харизматика выглядит в его глазах как пассивность, ведь созерцание понимается им как дар и милость Бога, харизма.
Орденские конституции обязывали доминиканцев читать Св. Писание всегда и при любых обстоятельствах. У тогдашних аскетов это называлось «пережевывать жвачку» (ruminare). В результате их собственная бытовая речь становилась производной от латинского перевода Библии и обнаруживала себя в создаваемых ими сильно формализованных литературных текстах, изученных в 50-х годах XX века Ж. Леклерком. При такой постановке дела язык Св. Писания либо бернардовских «Проповедей», препарированных тремя сборниками XIII века, становился метаязыком, иначе говоря, языком описания и совокупностью интерпретационных ходов. Ведь вопрос интерпретации есть не что иное, как вопрос принятия того или другого предустанавливаемого метаязыка, способного к самоактуализации по мере привлечения любых подлежащих описанию фактов и всякий раз интегрирующегося в легкопредсказуемые конфигурации выводов. Построение своего метаязыка — важнейшая задача локальной культурной традиции и перформативной практики. Для поэтики мистической письменности характерны, как показано выше, стереотипные языковые структуры различных уровней и продуктивные текстообразующие модели. Этой поэтике свойственна устойчивость первичных звеньев при вариативности их сочетаний. Из такого-то языка в широком смысле, словно из конструктора «Lego», строились созерцания немецких экстатиков позднего Средневековья. Созерцания могли быть неожиданными, оставаясь при этом вполне ожидаемыми. Они могли поражать своей новизной, будучи вполне тривиальными. И не важно, были ли такие созерцания галлюцинациями, грезами, снами, — во всех случаях внутренняя, созерцательная, часть перформативной практики выстраивалась в пределах ее внешней, деятельной, части.