4. Типизация (идеализация)
Кроме того, что мистико-аскетический опыт подлежал вербализации, соотнесению с тем или иным жанром и квалификации на предмет его правоверности, он подвергался, как обычно бывает в ходе создания литературного произведения, типизации (идеализации); и всё это с неизменной установкой на достоверность. Как известно, типическое — это не среднестатистическое, но превосходное в своем роде. Типизация — такое воспроизведение действительности, в процессе которого ее существенные, с точки зрения автора, свойства получают усиленное, преувеличенное выражение. И это гипертрофированное выражение осуществляется в индивидуальных чертах, образах, а не в отвлеченных понятиях. Такое определение типического полностью соответствует культуре позднего Средневековья и на уровне массовых практик, и, как увидим, на уровне философской рефлексии.
Обратимся к средневековой пародии, создаваемой в ходе карнавальных торжеств. Пародию следует мыслить не отрицательным, а положительным образом. Пародия есть не столько отрицание осмеиваемой вещи, сколько ее утверждение, сопутствуемое разрушением как побочным эффектом. Разрушается же не самая вещь, но способ ее бытия, повседневного существования, когда ее, этой вещи, положительные моменты явлены вяло, умеренно и маловыразительно. И вот такие моменты возводятся в ранг закона и конструктивного принципа. Появляются огромные куклы и кулинарные изделия (халы, колбасы, сыры), костюмы (то есть тела) с гипертрофированными гениталиями, складываются амплуа шутов: обильно испражняющихся насмешников и похотливцев, интеллектуалов, силачей и гигантов. Будучи осмеянием повседневного быта, площадная пародия обращается его парадоксальным обоснованием и утверждением (см.: Реутин 1996: 34—36). Пародия магична. Закладываемый в нее прирост смысла (выглядящий как гипертрофия деталей) является той энергетикой, посредством которой усилиями ритуального коллектива окружающий космос переводится из зимнего в летнее состояние.
Типизация, присутствующая всюду в средневековой культуре, проявляет себя и в женской мистической письменности 1-й половины XIV века. Часовые купания в проруби, засовывание рук в огонь, лужи слез на полу, стены, забрызганные кровью в ходе групповых самобичеваний, — это всё типизация. Но типизация, как неоднократно указывалось выше, имела место уже до создания литературного текста. Построение образа себя, проживание автоагиографии, происходившее в ходе перформативной практики, сводилось в конечном счете к спонтанной и последовательной типизации. Где заканчивалась поведенческая (в рамках практики себя) типизация и начиналась типизация литературная (в рамках создания текста), сказать едва ли возможно. Ясно одно: вектор типизации, осуществляемой на разных уровнях традиции и разными ее субъектами (intentio agentis, narrantis, auctoris, recipientis), полностью совпадает и увеличивается по мере посмертной мифологизации и преодоления сопротивления реальности, допуская возможность чудес и сверхъестественных свойств. Проявляла себя типизация и в явно сконструированных ситуациях при «фальсифицированных и выдуманных явлениях» (см.: Dinzelbacher 1981: 57—64). Их правдоподобие заключается в том, что и они обнаруживают именно те смысловые схемы, которые закладываются в поведенческую и литературную типизацию. Стало быть, оппозиция истинного и ложного в пределах традиции отчасти снимается.
5. Риторическое оформление
Наконец, пятый шаг по претворению мистического опыта в литературное произведение заключался в оформлении материала с помощью риторических средств, имевшихся в фонде традиции: клише и продуктивных текстообразующих моделей. То, что подобный фонд существовал, доказывается наличием одинаково организованных текстовых фрагментов, притом что ни сами тексты, ни их авторы не находились в эмпирических (документируемых) связях друг с другом (см. примеч. 117 и 127 к «Откровениям» М. Эбнер).