— А мы уже распределили по ведомости, — отвечаю ему. — Так что опоздали вы со своей телеграммой.
— Ты мне, Конакова, голову не тумань, а выполняй, что приказано.
— Да мы уже норму сдали, чего выполнять?
— Норма повысилась, не ясно, что ли?
— Сколько же можно повышать?
— Ну вот что. Положи трубку и выполняй!
— А что я людям своим скажу? Они ведь хлеба ждут! Ради того, чтобы вас похвалили, вы на все пойти готовы, а я своих людей в обиду не дам! Пока я председатель…
— Сегодня председатель, — перебил он меня, — а завтра без должности можешь оказаться! — и трубку бросил.
Что поделаешь, утром снарядила подводы, хлеб отправила. А потом составили новую ведомость: вместо шестисот граммов получилось по двести двадцать на трудодень. И тут деревенские на меня набросились, ведь они-то уже знали о первой ведомости.
— Ну и жизнь ты нам устроила!
— Да я-то здесь при чем?
— Не ты, так мужик твой!
— Чем же Степан перед вами провинился? Тем, что на войне погиб за нас за всех?
— Разве не он обещал, когда в колхоз записывал, что хлеб на молоке замешивать будем? Где они, тот хлеб и то молоко?
— Это уж вы не меня спрашивайте. Что у нас было, все распределили, ничего себе я не оставила, ничего не спрятала. А если не гожусь в председатели, смените, воля ваша.
Замолчали, поняли, что я не виновата.
Могла бы я, конечно, не вспоминать неприятного, но тогда и рассказ правдивым не получился бы. Жизнь приукрашивать что в церкви клуб открыть: ни богу молиться, ни веселиться.
Старалась делать как лучше, старалась помочь кому, если было в моих силах, — деревенский человек без причины не загорюет. А коли друг за дружку не стоять, что же тогда получится?
Иду как-то мимо избы Митрея; плачет кто-то, да так громко. Зашла на всякий случай. За столом Пяткин сидит, пишет что-то и на слезы жены Митрея никакого внимания не обращает. Хорош жених!
— Чего строчишь?
— Не мешай, опись имущества делаю.
— Не пиши, — плачет Катерина. — Скоро отелится моя коро-о-вушка!
Пяткин деловито огляделся по сторонам и коряво дописал: «Самовар».
— А это у вас что там стоит?
— Шве-ейная машина, старая совсем!
Обняла я Катерину за плечи и говорю Пяткину:
— Что ты человека до слез доводишь, не можешь обождать, что ли?
— У меня отчет по мясопоставкам требуют, а я здесь сиди и жди, пока корова отелится, а то, может, и не отелится.
— Да куда ж ей деться, отелится! — опять запричитала жена Митрея. Не могу я чужих слез видеть, сама расстраиваюсь.
— Ну вот что, — говорю Пяткину. — Завтра мы все равно скот будем сдавать. Скажу, чтобы те сорок килограммов записали за Катерину. И будет у нее квитанция.
— Кто же тебе разрешит за счет колхоза?
— А она в колхоз теленка приведет, понял?
— Смотри, узнают, тебе же первой попадет.
— Если ты молчать будешь, не узнают. Помнишь, свататься ко мне приходил? Эх, кабы не свекровь тогда, я бы… — брякнула я ему сдуру и еще улыбнулась. А у него глаза сразу масленые стали, пошел за мной почти до самого дома, насилу потом отвязалась. За локоть меня взял, а я ему и говорю:
— Не трави ты себя, мужик, попусту. Я уже свилеватая чурка, меня только печка расколет.
Могла бы я ему и еще кое-что добавить, да побоялась, что он от обиды растрезвонит, как я Катерину спасти решила.
Случай этот с Катериной не выходил у меня из головы. Вдова с пятью детишками… Да разве одна она такая? А коль имеешь приусадебный участок, то будь добра, поставляй и мясо, и молоко, и картошку, и еще чего. Когда же облегченье-то придет хоть для вдов? С этим и обратилась я к Чукичеву: мол, что там слыхать в верхах? А он за это меня паникершей обозвал.
А вскоре случай и того хуже у меня вышел. Поругалась я с одним трактористом и хоть была права, но все равно виноватой оказалась.
Пахал он на тракторе склон Вычегды. Когда под гору шел, плуг брал пласт, как надо, глубоко, а когда в гору, слегка только землю царапал. Что это за пахота! Я подбежала и кричу:
— Ты чего это делаешь?!
— Трактор в гору плохо тянет, потому так и получается.
— А ты скорость убавь, и потянет. Голые гектары нам не нужны, мы с них хлеб ждем!