И он встретил Анну. Лошаденка тянула к лесобирже пиленые доски, рядом с телегой шла Анна. Микулай едва ее узнал, так она изменилась.
— Ты?..
— Была когда-то я… — невесело пошутила Анна, и даже голос ее показался Микулаю незнакомым.
— Почему «была»?
— Да так.
— Замужем, что ли? — спросил он растерянно.
— Что ты, Микулай. Кому я теперь нужна.
— Мне нужна.
— Что ты. Не надо, Микулай.
— Я за тем и приехал!
— Правда?
— Еще бы не правда, я столько тебя разыскивал!
Она вдруг заплакала, выпали из рук веревочные вожжи. Лошаденка безучастно стояла на дороге, и покачивались доски, свешивающиеся с телеги.
— По деревне я соскучилась, Микулай… Тоскливо здесь…
— Пойдем со мной! Или тебя присудили на завод?
— Нет, я сама нанялась. Жить-то надо.
— Ну и пойдем ко мне! Я тебя люблю, Анна!
— Не надо, Микулай. Со мной только горя искать.
— Мне все равно, чья ты дочка, — сказал Микулай, страдая от жалости и нежности к ней. — Мне все равно. Поедем в деревню!
А она все отказывалась. Микулай догадывался, что небезразличен ей, но она боялась, что принесет ему беду. Она не верила, что жить без нее — самая страшная беда для него.
Ночь они просидели у костра, на берегу Сысолы. Микулай уговаривал ее, замолкал и опять принимался уговаривать. Наконец Анна согласилась. Сказала, что возьмет на заводе расчет и приедет, пусть Микулай ее встречает на пристани.
Он выпросил на колхозной конюшне лошадь, запряг в тарантас, взял гармошку с собой. И под малиновую музыку подкатил невесту к своему дому.
Встречались на деревенской улице люди, останавливались, глядели вслед тарантасу. А Микулай счастлив был, что люди видят его вместе с Анной, что понимают его радость, что Анна перестала тревожиться и на бледном ее лице появилась улыбка…
Вскоре сыграли свадьбу, и уж Микулай постарался, чтоб все на ней было как следует — и застолье, и полная изба гостей.
Микулай не знал, что через несколько дней Емель ударит его, подло ударит, в спину…
Созвали комсомольское собрание, Емель на нем выступил. Обвинил Микулая в том, что он бросил вызов всей комсомольской организации — с музыкой, на тарантасе демонстративно провез кулацкую дочь по всей деревне. И свадьбу сыграл тоже демонстративно, опять-таки с вызовом всей общественности.
В те годы комсомольская ячейка не была многочисленной, ребята собрались из разных деревень. Многие ничего не знали про Анну. И не все еще были достаточно грамотны…
А Микулай не умел оправдываться. Ему казалось, что и не надо оправдываться, ребята сами рассудят справедливо. Ну какой вызов он бросил, женившись на Анне? Нелепо…
Когда же собрание проголосовало за исключение Микулая из комсомола, доказывать свою невиновность было поздно. Да и обидно.
Анна не спала, когда Микулай вернулся. И по его лицу Анна догадалась, что вот и пришла та самая беда, в которую не верил Микулай.
— Давай я обратно поеду, — еле слышно сказала она. — Плохо тебе будет…
— Живи спокойно, — сказал Микулай.
Молча они разделись, легли, и Анна отодвинулась от него, как чужая. И он понял, что это от гордости и беззащитности. Ей больно было и страшно, но вымаливать она ничего не хотела. Он повернулся к ней и обнял ее, и впервые его объятие было не только мужской лаской. Оно было защитой.
А Емель, подозревая, что решение ячейки могут не утвердить, написал заметку в газету. Сообщил — без подчеркивания собственной роли, — какую высокую принципиальность проявили деревенские комсомольцы.
Заметку напечатали, не проверив, — вероятно, некого было послать в глухую деревню, а телефонной связи не было. И по этим же причинам редакция попросила Емеля время от времени сообщать о новостях деревенской жизни, сделаться постоянным селькором.
Хоть и редко, но стали появляться в газете Емелины корреспонденции. Он чувствовал себя первым человеком в деревне. Может, и еще покритиковал бы Микулая, да повода не отыскивалось. Анна и Микулай работали добросовестно, их имена заносили на Красную доску. А хвалить соседа Емель не торопился…
И все-таки пришлось похвалить. Вряд ли Емель ожидал, что дело примет такой оборот. Но хвалить пришлось.