На теле многочисленные кровоподтеки. Первой реакцией официальных властей явилось заключение о том, что журналист был избит в пьяном виде и умер от нанесенных побоев. Однако коллеги-журналисты упорно утверждали, что смерть Родимцева — только первая в ряду, что вскоре последуют и другие убийства известных в прессе людей, занятых неугодными для сильных мира сего неофициальными расследованиями.
Масла в огонь подобных рассуждений подлило сообщение о пожаре аварийного дома в центре города. Всем журналистам и большей половине местного населения было известно, что там размещаются редакции некоторых местных газет и радио «Агат». Пожар уничтожил все: и оба этажа особняка, оставив только каменные стены, и подвал со всей аппаратурой, и редакцию радиостанции. Существовало предположение, что пожар начался в аппаратных короткое замыкание, или подвела старая проводка, — а потом уже огонь захватил верхние этажи. Но независимые эксперты, нанятые редакцией первого коммерческого телеканала «Семь-плюс», утверждали, что сначала в пламени погиб именно первый, а затем одновременно второй этаж и подвал. Более того, те же эксперты утверждали, что характер горения неопровержимо свидетельствует именно о поджоге где-то на первом этаже, по-видимому, в приемной газеты «Переулок».
Эти расследования никого бы не заинтересовали, кроме собратьев по литературному цеху, если бы в пожаре не погибли два человека. Одним оказался главный редактор газеты «Зебра» Шумаков, а другим — ночной дежурный радиостанции Репкин.
Вот после этого и заговорили, что эпидемия убийств перекинулась в Чураев из далекой северной столицы. Шумакова и Родимцева уже ставили в один ряд с Листьевым и Холодовым. Уже их называли честными борцами за дело правды, верными рыцарями истины без страха и упрека. Мгновенно забылись грязные слухи, которые не стыдилась публиковать та же «Зебра», забылось, как радио «Агат» со скандалом откололось от основной станции «Радио-100» и по суду оттяпало всю аппаратуру.
Перед угрозой общего врага — неведомой опасности, косящей честное и бескомпромиссное журналистское племя, — все вновь стали друзьями и братьями.
«Почему молчит городская администрация?» — гневно вопрошали средства массовой информации. А администрация просто делала свое дело и не обращала внимания на скандалы в прессе.
Да и причитания журналистов во многом оказались тщетными: народ по случаю воскресенья массово покинул город и занимался прополкой, сбором колорадского жука и прочими столь же необходимыми делами. Съемочная группа «Саймона», весь день колесившая по городу в стремлении взять интервью на улицах, вынесла печальный приговор: «Эпоха диктатуры огорода».
Тем не менее слухи все расползались по городу, умножая количество смертей и пожаров. В дело оказались замешанными чеченские террористы, мусульманские фундаменталисты и украинские ультра-правые, равно как женщины легкого поведения и виртуальная реальность, проистекающая прямо из радиомонтажной станции «Агат».
К вечеру город бурлил, переваривая дневные новости. И, переварив, уснул, чтобы завтра, услышав другие слухи, вплотную заняться известием о посадке эскадрильи летающих тарелочек прямо на гладь Половецкого водохранилища, угрожающей оставить двухмиллионный город без воды…
О слухи!
Майор Глущенко, начальник районного УВД, с вечера дал Цимбалюку разрешение поднять в воскресенье весь свободный от службы личный состав по тревоге, утром проследил, как люди в четырех машинах выехали на место происшествия, и решил позвонить в область. Однако второго зама Будяка, с которым он привык работать, на месте не оказалось, а беспокоить первого или, не дай Бог, самого начальника он не решился, и потому ограничился разговором с дежурным по управлению.
Тот выслушал сочувственно, поцокал языком, но посоветовал выслать рапорт в установленном порядке и работать пока своими силами, потому что с этим журналистом и пожаром весь город и так вверх ногами, и начальству сейчас не до бандитизма на шоссе.
— Так я ж и говорю про пожар! — вскинулся Глущенко.
— Да нет, не твой пожар — у нас тут…
И дальше разговор пошел на уровне слухов.
Глущенко городские дела не особенно волновали, но он понимал, что и городских коллег его захолустные преступления тоже не шибко волнуют.
Минут через пятнадцать он положил трубку, вздохнул и сказал себе, что все положенное он и так делает, а потому злиться нечего. В конце концов, у них в городе и народу, и преступлений куда больше, чем во всех двадцати пяти районах области, вместе взятых.
Глава 29
Выходные дни Валентины Дмитриевны
В субботу около часа дня Евгений Борисович позвонил домой из офиса.
— Валентина, тут Мюллер поговорить с тобой хочет…
— Кто? Сам штандартенфюрер?
— Штандартенфюрер — это Штирлиц.
— А Мюллер кто?
— Кононенко, наш начальник охраны.
— Ах, наше доморощенное гестапо… Он что, меня допросить хочет?
— Слушай, ты чего злишься?
— А чего ты на работе в выходной?
— Дела.
— Ладно, пусть приезжает твой Кальтенбруннер. Часиков в семь. А ты, будь любезен, появись дома пораньше. Дела делами, а твое здоровье важнее.
— Валентина, ты не понимаешь. Дела, много дел. Полугодовой отчет, все надо в ажур привести.
— Это ты не понимаешь! Ажур пускай твой главпук наводит. А ты, если не будешь нормально отдыхать два дня в неделю, через год заимеешь язву, а через два — инфаркт, это я как врач говорю!
— Типун тебе на язык! Так, Валентина, кончай пререкания, — в голосе Манохина зазвучали стальные нотки. — Приеду, когда смогу.
Валентина вертела мужем, как хотела, но когда он начинал говорить трубным гласом, делала вид, что ужасно перепугана, и в пререкания не вступала. Манохин — мужик, добытчик, твердый и решительный, сам решает. Сам и перерешит через пару часов, когда успокоится и прислушается к гласу разума. Правильно сформулированный глас разума звучит громче, чем трубный глас.
Пока что для правильности формулировок надо испечь пирог — тем более, что вечером человек придет.
Валентина, конечно, прекрасно знала, кто такой Мюллер, и давно к нему присматривалась, как и ко всем, кто окружал мужа. Она чуяла, что Кононенко, при всем его немногословном послушании, личность куда более сильная, чем Евгений, и потому опасная — таким не повертишь. И Зоя его свое место твердо знает, несчастная баба. Валентина Дмитриевна была убеждена, что если в семье командует муж, то жена — существо обездоленное, лишенное прав, одним словом — несчастная баба. И не потому, что не имеет власти, а потому, что мужики — существа бестолковые и постоянно забывают о главном: что работа не самоцель, а лишь средство обеспечить благосостояние семьи, её защищенность от жизненных невзгод. Да, работать надо, да, честно и добросовестно, да, вкладывать душу — но помнить: не я для работы, а работа для меня.
Сама Валентина, хоть была женой генерального директора и прекрасно могла валяться на диване и поплевывать в потолок, даже мысли такой не допускала. Не та у неё была натура. Не было в ней лени, тупой тяги к удовольствиям, да и удовольствия ее были другие — активная жизнь, общение с людьми, возможность их направлять и уберегать от ошибок… А когда все это работало на главную цель, когда она, выполняя свою работу, видела, что помогает мужу обеспечивать надежную жизнь семьи, удовольствие это сливалось с сознанием выполненного долга. Может быть, и вIFC ей работалось так легко и приятно потому, что практически все там были женщины — не просто сотрудники, но соратники по общей борьбе за женские ценности…
Все эти идеи она отшлифовала и сформулировала к зрелому своему возрасту, и никак они не расходились с воспитанием, полученным от родителей, — трудолюбие, доброжелательность, внимание к людям. А гонор, заносчивость и высокомерие — это радость для тупых, коварная и вредная, как наркотик…