Детектив указал мне на последнюю кабинку:
— Это туалет для охранников объекта, — сказал он, — об этом все знают, в двери — дополнительный ригельный замок, поэтому никто не удивится, что он не открывается, хотя с виду внутри никого нет; но сейчас-то и так никто сюда не придет, рабочие уже в четыре, как правило, домой уходят. Но если, пока я не вернусь, кто-нибудь сюда наведается и будет дергать дверь, сиди тихо, ни звука, поняла? Я бы предпочел, конечно, вообще перекрыть доступ в этот отсек, но нельзя, этот туалет — один на весь универмаг, он все время должен быть открыт, на случай, если прорвет трубы. Вот, смотри, тут, рядом с умывальником, два толстых нарезных штифта, из меди, они — чтобы воду перекрывать; это пока у нас кранов нормальных нет, когда мы их еще дождемся…
Я вошла в кабину, закрыла задвижку и, не забыв, как грубо он меня обругал, даже не стала пытаться просить, чтобы он хотя бы на свой специальный ригельный замок меня не защелкивал, потому что упомянутые им рабочие все равно меня обнаружат, если придут, — ведь они, как известно, таскают с собой всякие инструменты, и особый ключ для ригельного замка у них наверняка с собой тоже есть.
Сложив в мешок все, что на мне было: пальто, пуловер, юбку, колготки, трусы, туфли, даже заколку для волос, я вдруг заметила, что оставила дома часы, и тут же мне пришло в голову, что детектив, не пожелав видеть меня раздетой, никогда в жизни не сможет узнать, всё ли я с себя сняла.
— Часов у меня с собой нет, — сказала я тихо. Я надеялась, что человек за дверью сообщит мне, наконец, который час, потому что я уже неизвестно сколько времени не видела часов и, кроме того, при этом мерзком подвальном свете да еще в таком состоянии я полностью потеряла чувство времени.
— Ну что, готова? Давай скорее, она там ждет. И без фокусов, не вздумай меня надуть. Если я сказал: «Всё в мешок», значит — всё, без разговоров, ясно? — прошипел детектив, словно бутылка лимонада, когда ее встряхнули, а потом стали открывать.
Я взобралась на крышку унитаза и перебросила мешок на ту сторону кабинки. Детектив взял мешок, перекинул его через плечо, вынул ключ из ригельного замка, сунул его вместе с другими ключами в левый карман брюк и ушел. У двери в коридор он остановился ненадолго и, не глядя на меня, молча повернул голову в мою сторону. Я помахала ему из кабинки — словно провожающему из вагона отходящего поезда.
И вот детектив исчез — исчез бесследно, я даже не слышала отзвук его шагов по коридору; только железная дверь со скрипом медленно поворачивалась на петлях, а потом, закрывшись наполовину, остановилась и замерла.
Я спустилась с унитаза, села на него, обхватив плечи руками, хотя мне казалось, что я вся горю. На какое-то мгновение я обрадовалась, что осталась одна и теперь мне не надо смотреть на этого человека, который скоро подарит мне свободу и поэтому запер меня голой и без сигарет в загаженном туалете.
Достаточно долго я просто сидела, притаившись, словно сурок, согнув спину и бессмысленно вытаращив глаза, и прислушивалась к бульканью, журчанию и шуму, а порой и к свистящему пронзительному рокоту, который то и дело доносился из труб, протянувшихся над моей головой. Но в конце концов моя задница, практически онемев, окончательно прилипла к черной крышке унитаза и стала нестерпимо чесаться; пришлось встать и руками растереть красные занемевшие места. Находясь в постоянном внутреннем напряжении — поскольку курить хотелось ужасно, — я, стараясь не производить никакого шума, попыталась немного размять ноги и обнаружила, что моя камера, то есть мое убежище, моя маленькая комнатка ожидания — я могла называть ее как угодно, в зависимости от настроения, — не так уж и мала. Я увидела деревянную, цвета слоновой кости дверь, покрытую лаком, с нацарапанными на ней известными изображениями женских половых органов, слева и справа — светлые панели из древесно-стружечных плит, без единого окошечка, заднюю стену, которая от красного кафельного пола и до самых ржавых труб под белым потолком была покрыта этим зеленоватым русским кафелем, а рядом с фарфоровым объектом санитарии, снабженным черной пластмассовой крышкой, — овальное светло-желтое ведро, из тех, что были тогда в ходу по всей стране, на котором наглыми черными латинскими буквами было начертано SERVUS, то есть по-латыни «раб», а по-немецки «служебное ведро».
Оставалось загадкой, зачем в туалете, посещаемом исключительно мужчинами, такое вот приспособление, предназначенное обычно для укрытия от постороннего глаза использованных женских прокладок. Я нажала педальку на ведре до отказа, но, поскольку механизм, как и на всех экземплярах этой модели, изготовленных в братских странах, практически не работал, пришлось открывать крышку вручную. Я засунула пальцы в щель под выпуклую крышку с резиновым краем, которая отличалась свинцовой тяжестью и поддавалась еле-еле, с громким скрежетом, по сантиметру, — словно это был старинный сундук, столетия пролежавший в забвении и не желающий раскрывать свою страшную тайну. Я замерла, совершенно не ожидая таких вот громких звуков, но, прежде чем захлопнуть помойную пасть ведра, все-таки умудрилась заглянуть внутрь, в образовавшуюся широкую щель. Внутри было пусто. Ни полиэтиленовых свертков, ни польских лифчиков, ни мятых пачек из-под сигарет, какие курил магазинный детектив, не было даже ни одного окурка или мотка спутанных волос.
По моим ощущениям — а я могла ориентироваться только по ним, никаких других ориентиров у меня не было — с момента исчезновения детектива прошло не очень много времени, и от скуки я решила попытаться заглянуть под крышку сливного бачка. Но в этот момент послышались шаги, которые быстро, энергично приближались. Я уже хотела было воскликнуть «Ну наконец-то!» или что-нибудь в этом роде, но в последний момент прикусила язык, может быть оттого, что внезапно все стихло. Стало настолько тихо, что я уже подумала, что это была слуховая галлюцинация. Я затаила дыхание и напряженно вслушивалась, словно зверь в засаде. Я ощущала — нет, я отчетливо слышала удары собственного сердца, слышала шум воды в трубах и сквозь эти звуки — все яснее и яснее — дыхание какого-то человека. И хотя за этот длящийся вечность момент я поняла так много и так ясно, как никогда в своей жизни, но он все равно показался мне моментом глубокой тишины. Потом звякнула ручка; дверь моей кабинки задрожала, кто-то тряс ее изо всех сил.
Я опустилась на крышку унитаза, а кто-то снаружи откашлялся, распахнул дверь соседней кабинки и закрыл ее изнутри на задвижку. Тут же я услышала, как кто-то расстегивает молнию на брюках и как крышка унитаза стукнула о бачок. Потом кто-то всем своим довольно увесистым — судя по звуку — телом опустился на унитаз.
Я ожидала самого худшего и, представляя себе, какие звуки я сейчас услышу, отметила, что — как это водится в общественных туалетах всей страны — никакой туалетной бумаги здесь нет, во всяком случае в моей кабинке ее не было; оставалось надеяться, что он из тех, у кого бумага всегда с собой. Я стала думать, что будет, если мой детектив явится прямо сейчас. Но услышала я только звук прерывистой струи, под конец превратившейся в отдельные капли. Похоже на пожилую женщину, подумала я, хотя все равно считала, что за стружечной стенкой мужчина; я где-то читала, что есть мужчины, которые предпочитают мочиться сидя. С немалым удивлением я обнаружила, что это благостное журчание меня подбодрило.
С некоторым облегчением я различила скрип стульчака и шум хлынувшей из бачка воды. Но странно — звука застежки-молнии не последовало, никто не открыл соседнюю кабинку, никто не отправился восвояси тяжелым, энергичным шагом. Вместо этого там что-то зашуршало, но не туалетная бумага. К тем мукам, которые я испытывала из-за своего то ли переполненного, то ли уже застуженного мочевого пузыря, добавилась еще одна, гораздо страшнее: за стенкой зашипела вспыхнувшая спичка, раздался глубокий вдох — эта сволочь еще и курила!