— Больших денег у меня нет, поэтому я спокоен, — Баланов оставил в покое ложку и показал на скамью. — Вы, быть может, присядете? Мне уже совсем неудобно.
Девушка улыбнулась. Наклонилась, чтобы поставить поднос — Баланов заметил на ее правой руке след от ожога. Браслетом он охватывал тонкое запястье и поднимался выше по предплечью, растекаясь белесым пятном.
Смущенный Баланов отвел глаза, усиленно заработал ложкой. Каша и вправду оказалась не столь отвратительной. Видимо, все дело в хорошей компании.
— Вы, значит, и есть тот самый специалист? — спросила девушка. — Из города?
Несколько жующих физиономий с любопытством повернулось в их сторону. Баланов почему-то почувствовал себя неловко — чужак в чужой стране; даже поесть спокойно не получается. Он отложил ложку.
— Кажется, да.
— Будете ремонтировать Машину Смерти?
— Чего?! — Тут Баланов понял, что его застали врасплох. Девушка засмеялась.
— Советская Машина Смерти, — сказала она. — У нас ее так называют.
— Кто называет?
— Да все.
Баланов хмыкнул, затем посмотрел на собеседницу, насмешливо прищурившись:
— А как вас называют? Если не секрет?
Оказалось — очень даже не секрет.
— Так что там с Машиной? — поинтересовался Баланов, когда церемония знакомства подошла к концу.
— Просто рядом с ней чувствуешь себя жутковато, — сказала Маша. — Она такая старая и гудит. Вы знаете, очень странно. Будто внутри нее много-много злых пчел. Сидят внутри, и только глаза их в темноте отсвечивают.
— Это лампы, — пояснил Баланов. — Всего лишь старые электронные лампы. Не стоит их бояться. У них характерный звук. Мягкое такое гудение, понимаете? Ничего зловещего. Хотя… — он задумался и добавил уже менее уверенно, — если их много…
— Она большая, — сказала Маша.
Человек с высоты двухметрового роста внимательно рассматривал Баланова выпуклыми, темными, по-птичьи блестящими глазами. Горбатый нос человека опасно навис над головой Коршуна. Казалось, сейчас этот хорошо заточенный инструмент стремительно полетит вниз, набирая скорость, врубится в бледную лысину, как ледокол «Ленин» в арктический лед. И пойдет крушить — с хрустом и грохотом.
Молчание затянулось. Баланов не выдержал первым.
— Доброе утро! — произнес он громко.
Гость покачнулся, тонкие губы скривились.
— Какое, к чертовой матери, утро?! — в раздражении бросил человек. — Где вы его видите?
Баланов на мгновение оцепенел от подобной грубости. Горбоносый вновь покачнулся на длинных ногах. Развернулся среди голубых обшарпанных столов, точно океанский лайнер, и, гордо рассекая выдающимся форштевнем пространство столовой, вышел вон. Позади мягко колыхались жующие волны, поднятые кильватерной струей.
С минуту за столом царила тишина.
— Не обращайте внимания, Юра. — Маша отложила ложку. Звякнуло. — На самом деле он очень хороший.
— Кто это был? — спросил Баланов.
— Абрамов это был, Юлий Карлович, — кисло пояснил Коршун. — Да-да, не обращайте внимания, он всегда такой. Гений местного масштаба, что ж вы хотите. Знающие люди говорят: опубликуй профессор Абрамов результаты своей работы — наутро он проснулся бы ученым с мировым именем.
— А он разве?..
Кирилл Мефодьевич развел руками:
— Как видите, нет. Закрытая тема.
— Простите его, — сказала Маша — тихим, чуть шершавым, каким-то даже виноватым голосом. Баланов посмотрел на девушку. Вновь поразился ее совершенно нездешней, летящей хрупкости — и отчетливо ощутимой женственности.
— Бога ради, Маша, вы-то тут при чем? — спросил он.
Девушка невесело улыбнулась.
— Папа… он бывает не очень вежлив.
Коршуна внезапно заинтересовало содержимое собственной тарелки. Он нехотя, но энергично ковырнул вилкой в резиновой каше; взгляд его не отрывался от зелено-желтой поверхности, больше похожей на цветущее тропическое болото.
— Я… — начал Баланов, но остановился.
Маша смотрела на него так, что щемило сердце.
— Я понимаю, — сказал Баланов.
Кабинет начальника лаборатории оказался довольно просторным — с заваленным бумагами письменным столом, несколькими стульями и двумя шкафами — обычным деревянным и огромным металлическим, выкрашенным в серый цвет. Вытертый овальный коврик, непонятно каким образом сюда попавший, одиноко лежал посреди комнаты.
Лампы здесь были ярче коридорных, поэтому, войдя в кабинет, Баланов сощурился. И теперь, стоя перед начлабом, мысленно проклинал слезящиеся глаза.