Сидевшие в зале негромко переговаривались, кое-кто продолжал курить, в общем, вели себя по-домашнему.
— Может, не все понятно вам по-русски? — прервал речь Куш-Юр.
Из зала с добродушной ленцой отозвались:
— Валяй, валяй!..
— Мы по-русски маленько понимаем, говорить маленько не могем…
— И я тоже по-зырянски малость понимаю, а говорить затрудняюсь, — как бы извинился Куш-Юр, и только собрался продолжать прерванную речь, из-за голландки выкрикнули:
— Можно спросить?
— Вопросы задавать будете, когда я кончу.
— Боюсь забуду, память не шибкая, — настаивали из-за голландки.
Куш-Юру послышался в этой настойчивости скрытый вызов. И он принял его:
— Ну спрашивай!
— Кровопийцев-то скоро покажете?
— Каких кровопийцев? — Куш-Юр не знал о затее комсомольцев. — Не про кровопийцев речь, а про власть трудящих…
Но тот же голос его прервал:
— А верно, что новая власть обратно купцу ход дает?
«Вон чего! Вон кто такие! Понятно», — подумал Куш-Юр.
По своему плану он собирался говорить об этом позднее. Но в зале зашумели: кто протестовал, кто недоумевал. Промолчи сейчас — поднимется сумятица. Шагнув вперед и расправив гимнастерку под ремнем, он бросил задиристо:
— А кабы и так?
Голос его потонул в шуме. Сидящие на задних скамьях не расслышали, вознегодовали, переспрашивали:
— Что сказал Куш-Юр? А-а? Тьфу! Ошалели! Что сказал Куш-Юр?
Куш-Юр поднял руку и, напрягая голос, крикнул:
— Враз будем говорить — не разберемся!
Он дождался тишины и, обернувшись к голландке, четко повторил свой ответ:
— А кабы и так! Что с того?
— А ничего… Хотел знать, правду ли люди бают…
В дерзком ответе Куш-Юру почудилась торжествующая насмешка, мол, выудил, что хотел и народ растревожил…
Гомон действительно поднялся небывалый. Куш-Юр выждал, пока схлынет первое возбуждение, и снова поднял руку, стараясь завладеть вниманием. Продолжать речь, как намечал, было нелепо, он на ходу перестроился. Небрежно махнул рукой в сторону Озыр-Митьки и сказал твердо:
— Зря тут некоторые нос задирают! Верно, кто пожелает, может торговлишку заводить. А мир-лавка все одно не закроется. Кооперация была и остается. Потому как не навсегда это… — он замялся, не желая называть — что именно, — а пока оправимся после войны и голода…
— Нам только б начать! — насмешливо продребезжал Озыр-Митька.
— Не обсчитайся! — не выдержал, полуобернулся к голландке Куш-Юр.
Угроза не подействовала на Озыр-Митьку, его словно прорвало:
— Не обойдетесь без нас! — Он не сдерживал больше себя. — Голод уму-разуму учит! Жрать все охочи! Хоть ваш Ленин!..
Сходка притихла. Не было еще такого, чтоб на равных разговаривали сын кулака и председатель, не было! Выходит, и впрямь сила к Озыр-Митьке вертается!
Угадывая настроение сходки, Куш-Юр рубанул:
— Ленина не обсуждать! Он делает, как надо, как лучше сейчас для народу. И за то пострадал от руки контры! Вчера пароход разгружали — кто прислал? Ленин. — Он обернулся к портрету вождя, протянул к нему руку. — Можно сказать, что после раны еще не оправился, а про нас с вами не забыл, позаботился!
В зале одобрительно кивали головами. И Куш-Юр продолжал:
— Жрать, верно, все охочи, особливо ты! Трудящийся человек может и поголодать, он к разносолам не привычен. Ленин всей страной управляет, а паек получает один, как все! А тебе одного пая мало, лишний берешь. С кого? Со своего брата-зырянина, соседа и земляка! Так вот, я тебя предупреждаю: на каравай рот широко не разевай. Пушнину скупать вам не позволим. И рыбу. Наперед знайте все! Пушнину мир-лавке — всю!
— Врешь, нет такого закону! — вскипел Озыр-Митька.
«Осмелел до чего!» — пронеслось в голове Куш-Юра. Хотя и в самом деле такого закона он не знал, слышал только вскользь от инструктора, а ссылаться на этот рассказ было рискованно — он не стал пасовать:
— А вот и есть! Зря трепать не стану! Не рассчитывайте, будто власть такая уж безвластная. Скупку пушнины объявляем спекуляцией. А за спекуляцию знаете что? Кто попадется — не порадуется! Все слыхали? Не пеняйте, что не упредил. Ответит и кто скупит, и кто продаст!