2
В тот же день от Мужей, по свежепроложенной дороге, легко, без скрипа, катились длинные сани, очень похожие на невысокие нарты. В них, на ворохе сена, полулежал Куш-Юр. Одетый в оленьи меха, он издали походил на белого медведя. В руках Куш-Юр держал вожжи. Но ему почти не приходилось править. Крупный, статный вороной конь без того шел рысью, весело помахивая подстриженным хвостом.
«Ай да Воронко — бежит, словно не в упряжи! — любовался конем председатель и подымливал самокруткой. — Красавец! Из кавалерийской породы, сказал Петул-Вась. В прошлом году купили в Обдорске у какого-то демобилизованного. Бывал, наверное, в боях-походах, знает небось, как пуля поет. А теперь вот сено да дровишки подвозит. Ну, ничего, к лучшему это… Молодец, новый кооператор, удружил: с таким конем живо всю тайгу объедем…»
Первым же санным путем в Мужи из Обдорска прибыла комиссия. Проводили чистку партии. Комиссия не согласилась с решением сельских коммунистов, которые вынесли Биасин-Галу строгий выговор с предупреждением и оставили в мир-лавке до подбора подходящей замены. Комиссия исключила Биасин-Гала из партии и предложила немедленно отстранить его от работы. Гал протестовал, требовал учесть его заслуги в разоблачении заговора сельских богатеев.
— Если б не было этой твоей заслуги, — сказал председатель комиссии, — тебя давно судили бы за женоубийство. Но ты к тому же пьянствуешь, тайно варишь брагу… Таким не место в партии большевиков.
Гал не согласился с решением комиссии, поехал в Обдорск добиваться послабления. Председателем кооператива общим собранием выбрали Петул-Вася — мужика трезвого, грамотея, хозяйственного, да к тому же почти что фельдшера.
«Жаль, конечно, Гала. Ну, и партию марать нельзя. Переломит себя, переборет — обратно примем. Двери не на запоре», — раздумывал Куш-Юр, посасывая самокрутку. Он вспомнил, как сам немало поволновался, пока шла чистка. Биасин-Гал пытался «пришить» ему связь с чужачкой. Может, и досталось бы ему, комиссия подгадала строгая, спасло то, что на сходке открыто перед людьми развенчал ложную молву…
И Эгрунь вскоре после этого собрания вышла замуж за Яшку. Свадьбу сыграли всем на зависть. Звенели бубенцы удалых троек. Пировали не один день. И не брагой гостей угощали — вином. Где только добыли! Наверное, не из последнего тайника?.. Село долго помнило эту свадьбу. Долго бабы тешились пересудами: Эгрунь — одна из первых красавиц села, а вышла замуж за Яшку, самого невзрачного из парней, безродного батрака. Яшка — потомок ненцев-кочевников, к тому же некрещеный. Но поп Лаврентий почему-то венчал молодых в церкви. Наверняка батюшку подкупил хитрюга Озыр-Митька, дал немалую мзду. Очень уж он ретиво все обкрутил после сходки, видно, встревожился за сестру…
Болтали в селе и про то, будто Эгрунь в первую ночь изменила Яшке. Доходили эти сплетни и до ушей Куш-Юра. Как придет он домой, Абезиха сразу выкладывает, словно поддразнивает его, мол, упустил, председатель… И Писарь-Филь по-прежнему каждое утро приносил вороха сплетен. Зная цену сельской молве, Куш-Юр не верил. Но, коротая дорожную скуку, он невольно подумывал:
«От Эгруни можно всего ожидать. По правде, не пара они. Эгрунь вроде змеи подколодной, а Яшка как наивный ребенок, помучается с ней…»
На днях остановила Эгрунь его, когда проходил из ворот, заулыбалась:
— Здравствуй, Роман Иванович! Поздравь хоть меня по старой дружбе. Я же теперь с баба-юром. Не слыхал, что ль?
— Как не слыхал. Про твою свадьбу только и разговоров на селе. По-здрав-ляю!
— Спасибонько! — и, понизив голос, проговорила: — Может, теперь не побрезгуешь мной?
— Да ты в уме?
— А что! Сейчас новые порядочки… Да Яшке и объедки от меня — за глаза. Не хочу узкоглазого ребенка. Баба — как мешок: что положат, то и несет. Вот и хочу я мужика покрасивее. Вроде тебя…
— Тьфу! Змея ты бессовестная!..
И он зашагал прочь от нее.
«Распутница!» — подумал он, помахивая вожжами. И тут же упрекнул себя за грязное словцо. Не имел ведь доказательств. Мало ли что болтают. Язык у нее распущен, верно. Но это еще ничего не значит. Не совсем ведь стыд потеряла.
«А что, если и в самом деле меня любит? А худым словом лишь досаду свою выражает?.. Ведь без охоты шла за Яшку. Митька заставил. Это уж факт. Э-э, да ну ее…»
Но просто так отмахнуться от Эгруни Куш-Юр никогда не мог. И сейчас продолжал о ней думать. В который раз спрашивал себя, верно ли поступал. Она тянулась не только к нему — к новым порядкам. А он берегся, боялся — опутает… «Что ж, и про это не след забывать, — оправдывал он себя. — Неизвестно еще, что бы из нее вышло. Черного кобеля не отмоешь добела!» Куш-Юр стегнул вожжой коня, хотя Воронко и так бежал рысью.